Червовый король убегал от нее, как угорелый, упорно ложась в ноги, а не на сердце. Бабка монотонно комментировала, что у него другая дама.
Наверное, банкет был сделан со вкусом. Наверное, хорошо кормили, и произносили остроумные тосты. И было то, что всегда согревает душу — атмосфера товарищества. Но Мария ничего не чувствовала и ничего не замечала. Всей душой, всеми мыслями, всей плотью она была поглощена Сидоровым, так и просидев к нему вполоборота, почти не шелохнувшись. Он говорил о своей работе и о своей жизни. О том, что его всегда пытались давить, что не пускали в партию, топили диссертации. Издевались в газетах над его концепцией, пока метод Сидорова не признала Америка. И тогда все вокруг зашумело, запузырилось, замельтишило: его стали приглашать на симпозиумы, печатать, хвалить, выбирать в президиумы.
— Мне хочется назвать тебя Женька, — с нежностью обронила Мария.
— И называй, — разрешил профессор. А я назову тебя Мэри. Так изящней и… спортивней.
— Да-да, — усмехнулся он ее удивленному взгляду. — Я мастер спорта и бывший член сборной СССР по волейболу.
— Ты часто ездишь за границу?
— Я редко бываю дома.
В зале погас свет, на импровизированную сцену выскочили девочки в бальных платьях и стали танцевать канкан и что-то еще из взрослого репертуара. Наконец, малышки, высоко подбрасывая коленца, запрыгали под дурацкую песенку с весьма назойливым припевом: «Дай денег, дай денег, денег дай». Должно быть, номер пользовался успехом у новых русских, потому что баловницы уверенно рассыпались между столов, красноречиво подставляя под подношения шляпки. Мэри видела, как напряглись геронтологи, как один извлек гривню, другой, поколебавшись, две. И, преисполнившись гордости, отследила, что ее Сидоров вынул из бумажника двадцать долларов.
Тогда она впервые назвала его так — мой Сидоров. Еще не подозревая, насколько прочно сидит на крючке.
Юные грации ушли, и пятачок между столами заиграл пушистыми зайчиками светомузыки.
— Хочу танцевать, — выдохнула Мэри, а он уже вел ее поближе к синтезатору, где пела, закатив глаза, маленькая томная певичка.
Он танцевал, как Бог, этот Сидоров. И Мария, прижавшись щекой к могучему плечу, думала, что лучше, чем сейчас уже никогда не будет. Но пятачок для танцев опустел и, чтобы не скомпрометировать светило, она мужественно предложила:
— Сядем? Хотя я танцевала бы с тобой всю ночь.
— Разве это невозможно? — улыбнулся профессор, — сейчас берем такси и едем в Ялту, танцуем до рассвета, и — в аэропорт.
— Как в аэропорт? — подкосились у Мэри ноги. — Я слышала, что конференция заканчивается только через два дня.
— Верно — для всех, но меня уже ждут в Женеве.
— Как жаль…, — и, будто бросившись в море с утеса, Мария объявила, — а в моем номере лунная дорожка!…
— Правда? — удивился Сидоров. — Есть смысл посмотреть.
Она вела его за руку мимо пальм и кипарисов, как хитрая взрослая женщина, обманувшая наивного мальчика. Не думая о том, как выглядит в его глазах и что он может подумать. Не заботясь, как он себя поведет, потому что знала — с этим человеком не может быть плохо. Они устроились на лоджии, зависнув как в гамаке между небом и морем, и Сидоров, разлив по стаканам вино, задумчиво произнес:
— Как много вокруг серебра…
— И золотая печать Луны, — зачарованно добавила Мария.
— Я больше люблю серебро, — воспротивился Сидоров. — Оно таинственное, магическое. А еще олово. Красиво звучит, правда?
И, сложив губы буквой «о», повторил — о-ло-во.
Было пол пятого утра, когда он сказал — «пора», и осторожно высвободил руку. Через паутинку штор в номер пробивался рассвет.
— Светает, — прошептал Сидоров. Машка жалобно скульнула.
— Ну чего ты, — пожалел он. — У тебя большой красивый рот.
— Ты говоришь гадости?…
— Ну хорошо, — послушно поправился мужчина. — У тебя маленький некрасивый рот.
Они засмеялись.
— Полежи на мне полминуты, — попросил профессор, — Хочу, чтобы ты запомнила меня каждой клеточкой.
Она легла, стараясь вобрать в себя как можно больше его — голоса, запаха, колкой щетины, женственно нежной кожи, и до слез пожалела, что не его сестра или мать. Тогда можно было б звонить ему, видеть его, когда заблагорассудится.
Разбудил ее шорох гальки. Под балконом ходили отдыхающие, уже успевшие искупнуться. Мэри глянула на часы — на завтрак она опоздала. А впрочем, какой к черту завтрак, если уехал Сидоров?
— Я люблю тебя, — прошептала она, натянув на лицо одеяло, еще хранящее его тепло… — Я всегда тебя буду любить!
Ей захотелось стать лучше, красивей и моложе, научиться плавать, играть в теннис и выучить три языка. И, задыхаясь от слез, подступивших к горлу, Мэри натянула купальник и побежала к морю. Она прыгнула в воду с пирса, где еще вчера пила «Каберне», и, вынырнув, поплыла к буйкам, не чувствуя ни страха, ни усталости. Море было похоже на Сидорова — такое же большое, щедрое и обжигающее, и обнимало ее так же нежно, как обнимал ночью этот чужой и почему-то родной мужчина.
— Как просто, — думала Мэри, — Каждой женщине нужно только вовремя встретить своего Сидорова, и тогда она не растолстеет, не оглупеет, и во всем добьется вершин. Удивительно, но все, что профессор чувствовал и говорил, словно исходило из ее собственной души. И даже несколько колкостей, оброненных в адрес коллег, прозвучали в тех самых выражениях, которые употребляла Мэри. До буйка она доплыла без труда, и так же легко вернулась назад.
— Вот так, — сказала она, — теперь ты, Сидоров, мой, можешь не сопротивляться!
Машка подумала, как было бы хорошо разбогатеть, чтоб гоняться за ним по всему белу свету. Попить с ним кофейку где-нибудь на Монмартре или потанцевать в ночном клубе Женевы, или вырулить неожиданно под ноги на узкой улочке Белфаста, чтоб перекинуться парой фраз о погоде. И улыбнулась сквозь слезы.
Чтоб не сойти с ума от любви, она поехала в Ялту. Город уже снял вечернее платье престижного курорта и переоделся в замызганный домашний халат. На набережной было грязно и суетно, стояли торговые ряды с овощами, воняло луком и капустой. Остатки курортников потерянно пили вино на летних террасках кафе и сидели у моря прямо на гальке. Потусовавшись в сувенирных лавках и купив какие-то глупые бусы, Мария повернула назад к маршрутке. Вот тут-то она и увидела на лавке неряшливого вида бабку, мусолящую колоду карт. Надо сказать, что к вещам мистическим она относилась с иронией. Ну смешно ей было слышать о сглазе и колдовстве! А сейчас затрапезная бабка, берущая на себя смелость предсказывать судьбу, показалась роднее всех на свете.
— Погадайте, — плюхнулась Мэри рядом, чувствуя, что зернышко любви, еще вчера так приятно щекотавшее душу, выросло до гигантских размеров, затрудняя дыхание.
— На что? — оживилась бабка, заскользив по ее лицу цепким пытливым взглядом.
— На любовь, — прошептала Мэри.
Червовый король убегал от нее, как угорелый, упорно ложась в ноги, а не на сердце. Бабка монотонно комментировала, что у него есть другая дама.
— Еще, — просила Мэри, уже не сдерживая потоки слез, — посмотри еще, повнимательней.
Пока не услышала в утешение:
— Держишь в сердце дорогу, вот он лежит твой червовенький.
Она возвращалась в гостиницу в ожидании чуда. Может, как тот Бунинский поручик, профессор тоже ощутил «солнечный удар» и уже звонил в отель, чтоб услышать ее голос? Но в санатории все было тихо и спокойно. Столкнувшись у корпуса с недавними ухажерами, Мэри удивилась их равнодушию, а самый заинтересованный в ней прежде тут же отвел глаза.
— А пошли вы, — огрызнулась она в сердцах, — все вы блохи против моего Сидорова.
В номере было пусто и сумрачно. Она упала лицом в подушку, еще хранящую запах его затылка, и стала вспоминать его губы, руки, голос. Внезапно что-то жесткое кольнуло щеку. Мэри подняла голову и ахнула — с белой наволочкой сливалась белая картонка профессорской визитки. Судьба, будто сжалившись, оставляла ей ниточку надежды.
Татьяна
Дерибасовская ей не понравилась: шумно, людно и дымно. Кафе натыканы бестолково и густо, цены сумасшедшие. Никто ни на кого не смотрит, и специфической одесской речи, знакомой каждому советскому человеку по анекдотам, не слышно. Другое дело набережная. Море, чайки, белые брюки моряков, бикини загорелых девчонок. Народ блаженно расслаблен и при деньгах. И серебряные безделушки, которые Татьяна разложила на прилавке, покупает довольно охотно. Она сразу поняла, что попала в родную стихию. Нет, всю жизнь вытирать носы дошколятам, трястись перед самодуркой заведующей, гороно и санстанцией, вести унылое существование примерной жены (утром — блинчики, в обед — борщ, на ужин — вареники), в то время, как душа создана для праздника общения и веселого куража! Поторговать у моря Татьяне предложила соседка, как благодарность за мелкие услуги, связанные с присмотром за внучкой (профессиональная воспитательница — как не уметь ладить с детьми!) Проезд и жилье оплачивала, в пару давала опытную торгашку, отказаться было бы глупо. И все же Таня долго сомневалась. Действительность оказалась и проще, и привлекательней, чем она думала. На набережной царил дух веселого панибратства, взаимовыручки и откровенного флирта. Девчонки матерились, то и дело сбрасывались на пиво с креветками и пикировались с парнями откровенными шутками. Большинству было лет по тридцать, плюс-минус пяток, но сорокалетняя Танька ощущала себя ровесницей. Поэтому когда через неделю к ней стал откровенно подбивать клинья шебутной весельчак Сережка, она нисколько не удивилась. Это потом она узнала, что парню всего 30 лет, а на тот момент вопрос возраста не существовал вообще, как бывает, когда тебе только 20.
В тот вечер у Светки из Кременчуга праздновали день рождения, после работы прямо на пляже накрыли столы. Пили исключительно водку, заедая молодой картошкой, помидорами, огурцами и мочеными, с чесночком, баклажанами. Сидя на лежаке среди захмелевших и вконец расхулиганившихся девчонок, Танька чувствовала себя подростком, удачно сбежавшим из дома. Сережка травил анекдоты, иногда похабные, но они никого не коробили, всем было смешно и невероятно легко. Вдруг кто-то предложил выпить хором на брудершафт, хотя и так все были на «ты», и к Таньке потянулись сразу три пластмассовых стаканчика. Она, конечно, выбрала Сережку, и он припал к ее губам таким жгучим и жадным поцелуем, что Татьяна едва не потеряла сознание. Хмель с такой силой ударил в голову, что она уже не помнила, как поднялась с лежака и, охваченная нетерпеливыми объятьями, послушно побрела вглубь пляжа.
Все произошло прямо на песке, под шум прибоя. Сережка так страстно сорвал с нее пляжный халатик, что пуговицы брызнули фонтаном. А когда схватил, как ребенка на руки и закружил, покрывая поцелуями, она поняла, что погибла.
Таня вспомнила своего пухленького, деликатного Шурика и засмеялась. Он до сих пор робел перед ней и, прежде чем подкатиться под бочок, застенчиво спрашивал:
— А мы будем сегодня заниматься любовью?
Все остальное делалось с той же деликатностью, что и в первую брачную ночь, когда Шурик, преисполненный ответственности, лишал ее невинности. Сергей в этом плане оказался настоящим героем любовником, в чем она повторно убедилась минут через двадцать. В ту ночь Татьяна не вернулась к бабке, у которой снимала комнату, а встречала рассвет на пляже.
Было уже «завтра», и от моря веяло зябкой прохладой, когда Сережка посадил ее на колени и укутал своей рубашкой, как маленькую.
За всю свою зрелую и невесть когда пролетевшую жизнь Танька впервые ощущала себя предметом обожания.