Не уходи, Вадим

Ленечкина Констанция, женщина его мечты, муза и ангел-хранитель, принимая щедрый подарок, розовеет смущенно и делает глазами реверанс, опуская длинные ресницы. Это пик сладострастия Ленечки, его душевный оргазм. Печальные Галины губы, всегда готовые к плачу, трогает полуулыбка, и детским голоском она застенчиво спрашивает: «А у Вадима опять дела?»

 

Вы помните каждый час, каждый миг, что вы — избранник судьбы? Что вы владелец несметных сокровищ, которые никто не отнимет до смерти? Что счастье брошено к вашим ногам щедрой россыпью алмазов — хочешь, любуйся так, хочешь — шлифуй бриллианты. Ах, вы об этом даже не знали? А Ленечка знает и помнит. По утрам он сладко потягивается, хрустя костями, и протопав босыми ногами на веранду, с наслаждением пьет воду из кадки, пахнущей прошлогодней осенью. В разбитое, затянутое грязной, давно потерявшей рисунок клеенкой, тянет запахом жизни — оправившейся от мороза землей, оттаявшим кошачьим пометом, сладкой горечью оживающих почек. Блаженно дрожа ноздрями когда-то орлиного носа, теперь оплывшего бурой свечкой, Ленечка на секунду прикрывает тяжелые, скульптурной лепки веки, и радуется гармонии с природой. Как мало, в сущности, надо для счастья! В нестареющем мамкином глечике томится вчерашняя пшенка, вот тебе и еда. В банке под застиранной марлей пускает пузыри рыхлый коричневый гриб, космическое чудовище с целебными отходами организма. Чем, господа, не шампанское? После неспешной трапезы Ленечка чепурится — беззубым гребешком приглаживает свалявшиеся волосы, надевает старую, в дырах доху и черную шляпу с пером — все, что осталось от любимого образа Дартаньяна, сует босые ноги в растоптанные ботинки, изнутри заботливо устланные газетами, и отправляется на работу. В трамвае первого маршрута он читает стихи русских классиков — Есенина, Блока, Цветаеву, и в шляпу летят медяки. Хорошо читает, стервец, аж слеза пробивает!

В день набирается гривен двадцать, в месяц — шестьсот. Сотню он платит Жорику — крыше всех побирушек, сотню прячет в матрас, (это на черный день), двести идет на жизнь, а последняя сотня — на радость. Радость — это подарить цветы и корзинку фруктов самой лучшей из женщин.

Галя — Ленечкина Констанция, женщина его мечты, муза и ангел-хранитель. Принимая щедрый подарок, она розовеет смущенно и делает глазами реверанс, опуская длинные ресницы. Это пик сладострастия Ленечки, его душевный оргазм. Печальные Галины губы, всегда готовые к плачу, трогает полуулыбка, и детским глухим голоском она застенчиво спрашивает:

— А у Вадима опять дела?

— Опять, принцесса, опять… — скорбно вздыхает «курьер».

Вот уже целых три месяца Галя свято верит в сказку о богатом поклоннике, у которого Ленечка ходит в шестерках. Близость к великому и на ущербного гонца бросает отсвет величия, и три раза в неделю ему великодушно разрешается работать бесплатным хранителем шести разгоряченных женских тел. В заброшенном здании бывшего магазина по устному соглашению со сторожихой Галя ведет занятия шейпингом, а Ленечка их наблюдает. При тусклом свете лампочки, при хриплых звуках древнего двухкассетника детский Галочкин голос считает, как у школьной доски — раз, два, три, и так до двадцати. Она бы могла и дальше задирать свои балетные ножки, тряся на затылке хвостиком, но клиентки, желая стать стройными, боятся переутомиться.

Первой сдается Андреевна, буфетчица забегаловки. Могучая и неповоротливая баба в ярко красном трико пыхтит и обливается потом, пытаясь хоть как-то шевелить плотно утрамбованным салом. Рядом сопит Наташа, пухленькая учительница начальных классов. Хорошая, милая, добрая, но с комплексом неполноценности и вечно виноватым лицом. Говорят, ее бросил муж, а она на него не в обиде — разве можно любить толстуху? Дальше — коротконогая Лида, жена участкового, хитрая, ушлая стервочка. И, наконец, близняшки — прямые и звонкие как рельсы. Все они слушаются Галочку и смотрят на нее с обожанием, ведь только она умеет разогнать по их жилам кровь, дать почувствовать себя почти балеринами.

Занятия длятся час, в два раза короче спектакля, и сценарий один и тот же, почемуж так балдеет Ленечка? Может старому, выпавшему из общественной жизни алкоголику приятно подышать молодым женским потом? Так ревниво думает сторожиха, не раз завлекавшая чудака-телохранителя: «Да ты ко мне приходи, я тебе не так еще ноги позадираю». Ленечке жаль эту тетку: уж если на него, немытого, польстилась, значит, совсем хреново. Впрочем, баб не поймешь, ей-богу. Жена мента обзывает маньяком, а сама располагается напротив и, постреливая глазками, так и крутит своим круглым задиком, так и дразнит. И никто, даже прелесть Галочка, не догадывается об истиной причине его пристрастия к шейпингу.

В прошлой, приличной жизни Ленечка был артистом филармонии и ездил с концертами по области. У него было много поклонниц, но он не ценил своей славы и считал себя несправедливо обиженным. Ему бы на сцену театра, да роль бессмертного Фауста! А он в костюме Дартаньяна призывно поет в темный зал: «Констанция, Констанция…»

Призыв не оставался без ответа, и каждый раз от убогих скрипучих кресел навстречу взлетала чья-то душа, трепеща и обжигая надеждой на вечную любовь. Торопливо приняв портвейна, он раздевал дрожащее тело и властвовал, царствовал, фейерверил. И был бесконечно искренен, клянясь увезти с собою в город и жить любовью, стихами и музыкой, паря над земной суетой. А утром тоскливо позевывал, пил растворимый кофе и, ощущая брезгливость к миру, а больше всего к себе, что-то бормотал нечленораздельное, обещая вскоре написать и называя несчастную то Лаурой, то Дульсинеей.

Женщин было так много, а скоротечные романы так однообразны, что в Ленечке умер охотник. Из гордого орла он превратился в ленивого, закормленного гуся, дремлющего у кормушки. Жизнь текла, будто сон — в краснобайстве и глупых иллюзиях, в бестолковой предпраздничной суете и похмелье, а праздник так и не наступал. Куда подевались поклонницы, куда разбежались друзья? Лишь бедная мать старуха подбирала его у пивных и тащила домой на себе, стараясь вернуть к реальности. Но однажды ушла и она, а Ленечка не заметил…

Побуждение было горьким — а жизнь-то и впрямь коротка! Так зачем ее тратить на глупости, отравлять угаром искусственных радостей. Он бросил пить, попросил на могиле прощения и зажил, как божья птичка.

— Зачем она так усердствует? — думает Ленечка, глядя на Галю, истязающую свое гуттаперчивое тельце йоговскими узлами. За двадцать-то гривен с занятия! Она же такая бледненькая, бутончик, не ставший розочкой, подросток с чертами старушки. Он встретил ее в трамвае, где читал вдохновенно стихи, и вдруг услышал — «еще», и вздрогнул от детского голоса с вековой вселенской тоской. Глазами чайного цвета, пушистым дымком волос она напомнила вербочку, когда-то в детстве потрясшую воображение. И, повинуясь неукротимому желанию еще раз ее увидеть, подстерег на той остановке, где «девушка» выходила.

— Это вам, — протянул он глянцевый томик Цветаевой. И Галя сама родила легенду, задав нелепый вопрос — от кого?

— От Вадима, — ответил Ленечка, не сфальшивив ни взглядом, ни голосом. — Я дачу его сторожу.

А что еще было ответить? Так появилась их тайна, связующее золотое звено, пропуск в Галину душу.

…Первой с шейпинга убегала толстуха, откуда бралась эта прыть. Словно кинув кость невидимому хозяину, довольная, что схалтурила и не особо устала, водочная королева отправлялась толстеть на свой широкий диван. Потом уходили «рельсы», и дольше всех копошилась женская половина участкового, подозритетельно вглядываясь то в тренершу, то в драного телохранителя. Галя закрывала зал и уходила последней, махнув прозрачной ладошкой.

По темной уродливой улице, по грязным ухабам, политым канализацией, вдоль старых, больных тополей, в серебряном отливе звезд скользила его любовь, за которой едва поспевала его состарившаяся, не успевшая повзрослеть душа. Какие шептала молитвы, какие ловила флюиды? Две тени, дыша перегаром, оторвались от трансформаторной будки и преградили Гале дорогу: «Девушка, есть закурить?» Каким-то внутренним зрением он увидел и лица дегенератов, и скользкие их улыбочки. Сделал рывок, и вовремя. Один схватил его девочку за горло, другой жадно полез под юбку.

Дрын подвернулся сам, как шпага — руке мушкетера, и Ленечка ринулся в бой. Он не почувствовал удара ножа, не ощутил в подреберье боли, лишь констатировал внезапную усталость и почему-то вспомнил про мать. Падая, он увидел, как убегают те двое, но радоваться не было сил. Мелькнула вялая мысль — надо Гале купить баллончик, якобы от Вадима… Но в грудь уже входила пустота, серебряная и звенящая, как свет обжигающих звезд, и Ленечка понял, что умирает. А как же цветы и фрукты, а как же неведомый принц?

Заботливая ладошка коснулась холодеющего лба, чайные глаза заслонили небо. И детский, родной голосок замер в Ленечке последним, самым сладким глотком наслажденья — «Не уходи, Вадим!»

 

© Марина КОРЕЦ