— Ты про утреннее приключение не говори никому. А то эта, у Петровича, такая ревнивая, станет следить, выяснять отношения.
Леся ненавидит свой дом, свою, так сказать, малую родину. Кроме ворчливых пенсионеров в ее подъезде живут за железной дверью рыночные нелюдимы, суровый гаишник с нахальной женой и одинокая злая завмагша. Все это людское месиво, по словам бабули, не может не вызвать отрыжки даже у здорового желудка. Ну представьте себе, как начинается утро.
— Рыжая, — кричит Лесе, гуляющей с Чарой, завмагша с балкона (магазин через дорогу и она часто бегает «перекурить» домой) — Это твоя псина в коридоре наср…? Я утром вышла, чуть не подорвалась! Гляди, нашлю живодеров, они из нее шапку сделают!
Ну что ей объяснять — что породистая колли Чара скорее умрет, чем сделает в помещении? «Мину» оставило или больное бродячее животное, или кот какой-нибудь пенсионерки. Но настроение у Леси портится, и под ложечкой тоскливо посасывает страх — а вдруг действительно нашлет? Схватят Чарочку прямо во дворе и увезут в скотовозке!
С гаишником, живущим сверху, у них с бабулей тоже никаких отношений. С тех пор как он их затопил, даже здороваться перестал.
— Странная у людей особенность, — грустно улыбается бабуля, — сделать пакость и тебя же возненавидеть. — Но хоть не придирается, и на том спасибо.
А чего ему к ним придираться, к безлошадным? Зато когда к Лесе приехал Димка на мотоцикле, гаишник, проходя мимо, пнул ногой колесо и погрозил толстым пальцем.
— За что? — вскинулась Леся, гневно сверкая глазами.
— Он знает, — огрызнулось брюхо, не повернув головы.
— Доброта — божий дар благородных людей, — говорит бабуля. — Это качество врожденное. Ни хорошими продуктами его не выкормишь, ни удачей не задобришь, если душа мелкая.
Кроме собственной бабули и школьного музработника (матери бездомных четвероногих) Леське добрые люди не попадались. Нет, каждый человек способен при необходимости нацепить маску радушия и приветливости, но это все равно что горб пытаться спрятать под зонтиком. Когда Леська вырастет, она сделает все, чтобы переехать в другое место. Хотя где гарантия, что тамошние соседи будут лучше? В связи с этим Леське не понятно вот что — почему в их подъезде все люди верующие, на Пасху по лестнице такие запахи сдобы гуляли, что Чара слюной захлебывалась. А гаишнику какие-то подхалимы привезли на иномарке целый поднос куличей. И в церковь святить свои кулинарные изделия все таскались, но при этом ни капельки не стали добрей и великодушней.
— Я твою псину прибью! — орала завмагша с балкона в светлый день воскресения, рдея кагорным румянцем, — залаяла в шесть утра, а я только уснула после крестного хода!
Лесина бабушка в церковь не ходит — у нее больные вены, но сколько же в ней терпения и сострадания! Она и Лесю ругает за нетерпимость к окружающим, и оправдание каждому найдет. И долю свою никогда не кляла. А доля у нее не из легких: муж ушел, сын погиб, дочь подбросила грудного ребенка и уехала на Север зарабатывать. Да так и растворилась на широких просторах страны. Бабуля нашла ее через разные службы, выяснила, что живет она в Мурманске с новым мужем и новой дочкой, написала ей письмо, не ругательное, без упреков, очень доброе и хорошее, а ответа так и не получила. Но даже после этого ни разу не обозвала Лесину мать нехорошим словом, даже жалела:
— Бедная-бедная девочка! Видать ей несладко, раз она так очерствела!
У Леси на этот счет совсем иное мнение: матери наоборот хорошо, и в это сытое безоблачное хорошо она не хочет брать нищету из прошлой неустроенной жизни. А посему она дрянь последняя, и Леська ее знать не желает. Приползет когда-нибудь в старости, кусок хлеба, конечно, кинет, но руки ни за что не подаст. Но до материной старости, как до Леськиной взрослости — еще очень-очень далеко. Она ненавидит свой голенастый возраст, когда уже не ребенок, но еще и не взрослая.
— В голове ни бум-бум, малолетка дура-дурой! — дразнит ее грузчик Митяй из магазина через дорогу и мерзко причмокивает губами. А самому еще нет восемнадцати, осенью в амию заберут. Завмагша его из жалости временно пристроила, чтоб в тюрьму не угодил (вот тебе и благородный поступок — радовалась, помнится, бабуля).
— Скоро сортир зубной щеткой мыть будешь! — огрызается Леська. Она смотрела передачу про армию и кое-что узнала про дедовщину. А бабуля уже тут как тут:
— Деточка, зачем же колючки высовывать?
Вот святая душа! Знала бы она, какая ненависть к человеческому быдлу терзает иной раз Леську! Дали бы автомат, расстреляла бы без сожаления и эту вонючую гниль, что роется на помойке, и этих полупьяных подростков, толкущихся у ночного магазина в клубах дыма, мата и похоти, и этих доступных сосок, разносчиц заразы, из-за которых кобели и на порядочных женщин смотрят с презрением. Но автомата никто не даст, да и приступы ненависти у Леськи краткосрочные, ненадежные, готовые в секунду разлиться слезами. Как это случилось зимой, когда она наткнулась на замерзшего бомжа и, рыдая, обзванивала все больницы, умоляя приехать и спасти человека. Вот и выходит, что бабуля права — нет у Леськи права судить этот мир, если она в себе самой не может разобраться.
В то утро она проснулась от странного надрывного крика. Не открывая глаз, подумала — кошка что ли рожает? Крик раздавался со двора, уже залитого молочным рассветом. Леська повернулась на другой бок и накрыла голову подушкой, мысленно проворчав на кошку — «меньше б по крышам шлялась». Но жалобный писк доставал и здесь.
— Да нет, это не кошка, — внезапно озарило девочку, и больше не теряясь в догадках, она выскочила на балкон. Под ней, на втором этаже уже торчала перманентная башка завмагши, задранная куда-то к крыше. Именно оттуда и раздавались получеловеческие — полуживотные крики о помощи.
— Кто это? — почти с мистическим ужасом спросила завмагша Леську, и вдруг обе услышали хриплый со сна голос гаишника, тоже, оказывается, разбуженного странными криками.
— Ласточка, блин, у нее гнездо под крышей. Интересно, что там?
Он нырнул в утробу родной квартиры и через секунду вернулся с биноклем.
— Ага, понятно, — сказал гаишник. — Смолу на крыльце видели? С крыши натаяло. На ней куча черных сосулек. Одна такая здоровенная, что залепила ласточкино гнездо, видно — не может выбраться.
— Ой, — заскулила завмагша голосом маленькой девочки. — Там же деточки малые, они же с голода все умрут.
— Не умрут, — уверенно сказал гаишник, бросив на соседку гусарский взгляд. — Мы их сейчас спасем.
Гуськом и на цыпочках, чтоб не разбудить домашних, подстраховывая друг друга, они выбрались через чердак на крышу. Гаишник в дорогом трико (старого шмотья не держим, хвасталась как-то его супружница, выбрасывая на помойку вышедшие из моды вещи) улегся на поблескивающую птичьим пометом и лужицами смолы крышу и осторожно подполз к краю. Леська с завмагшей, умирая от страха, навалились ему на ноги. Внизу смиренно дремали дома и дворики, наслаждаясь последними каплями живительной прохлады перед новым испытанием зноем. И только ласточкины крики о помощи нарушали безукоризненную тишину микрорайона.
— Не пищи, — сказал гаишник ей строго, и в крепком кулаке, привыкшем к жезлу, сверкнуло лезвие ножа.
Жирная смоляная сосулька шлепнулась прямо на крыльцо.
— Вот будет хохма, если утром в нее наступит завмагша, — подумала Леська и тут же усовестилась. Она с ней рядом, тоже птицу спасает, а Леся ей пакость желает — других осуждает, а сама?
Крик прекратился, зато раздался радостный писк птенцов, и перламутровая ласточка грациозно выпорхнула из-под крыши.
— А здесь хорошо, — сказал гаишник, перемещаясь с колен на корточки, — прохладно.
— Да уж, — засмущалась завмагша. — Помню в детстве летать мечтала, разбегусь с какой-нибудь горки, руки расставлю самолетом, и кажется, босоножки от земли отрываются.
— А ты летать не умеешь?- пошутил гаишник, взлохматив Леське челку.
— Во сне, — хотела она ответить с усмешкой, а получилось с милой улыбкой. Посидели с минуту молча, наслаждаясь тишиной и обостренными рассветом запахами, и вдруг гаишник предложил:
— А давайте пивка холодненького за спасение ласточки! У меня в холодильнике классное…
— Пиво утром? — кокетливо поморщилась завмагша. — Уж лучше шампанского со льдом. — Могу принести.
— Шампанское по утрам пьют аристократы и дегенераты, — засмеялся гаишник. Но завмагшу поддержала Леська:
— Как здорово! Шампанское на крыше в четыре утра!
Когда разошлись по домам, было уже полшестого. Леська аккуратно прокралась мимо бабушки и блаженно растянулась на прохладной простынке. Как давно этот мир не казался ей таким восхитительным!
Проснулась она от запахов блинчиков.
— Ну, наконец-то, — сказала бабушка, — уже одиннадцать часов! Вставай, я такое тебе расскажу! Два часа назад слышу, в двери кто-то скребется. Глянула в глазок — Митяй, грузчик из магазина. Протягивает мне пакет и говорит:
— Здесь кило свежего творога и куриные потрошка, завмагша велела передать.
— Зачем? — перепугалась я. — Мне до пенсии десять дней, у нас все есть.
А он зубы скалит и говорит:
— Безвозмездно это. Спонсорская поддержка.
— Вот видишь, Лесечка, и я была не права, когда говорила о том, что благородство — талант избранных. Даже у самых обычных людей случается! Потому что, изначально все люди добрые.
А вечером завмагша принесла мясные обрезки для Чары, и пока та счастливо чавкала, шепнула Лесе на ушко:
— Ты про утреннее приключение не говори никому. А то эта, у Петровича, такая ревнивая, станет следить, выяснять отношения.
— У какого Петровича? — удивилась Леська, — У гаишника? Его Петровичем зовут?
— Владимир Петрович… — мечтательно подтвердила завмагша, — настоящий мужик!
А Леська с удивлением заметила, что глаза у нее голубые, в серую крапинку, и на щеках — ямочки.
Недавно она снова проснулась рано и выскочила на балкон. Над зелеными шапками деревьев парила ее знакомая, а за нею несколько птенцов.
— Прелесть! — тихонько взвизгнула Леська и тут же пожалела — как жаль, что Петрович с завмагшей не видят!