В серебряных сетях

…И только неведомый, мудрый голос утешительно шепчет: «Встретитесь, Надя, вы все еще встретитесь, и попросите друг у друга прощения»

 

— Умерла Лидочка, — всхлипнув, сказала мама и добавила — письмо пришло от тети Кати.

За окном бушевало лето, во дворе сигналило такси, вызванное для поездки на чужую дачу, а Надя застыла с телефонной трубкой в руке, будто одевшись в невидимый кокон, отгородивший от глупой суеты. Когда на сцену выходит смерть, все остальное меркнет, теряет свою значимость. Вот и долгожданная поездка на дачу, отнявшая кучу сил и времени на сборы, показалась вдруг глупой и обременительной затеей.

Темная и загадочная фигура Лидочки появилась в Надиной жизни лет в десять, оформившись из обрывков случайно подслушанных взрослых разговоров. «Бессовестная, бессовестная женщина, — возмущалась мама, — и когда она, наконец, напьется!» Папа в ответ только крякал и сокрушенно качал головой. Вечером, заметив немой вопрос в глазах дочери, мама погладила ее по голове, усадила рядом и провела воспитательный урок на тему «береги честь смолоду». Бессовестной женщиной оказалась мамина двоюродная сестра, прехорошенькая, преумненькая певунья Лидочка, свихнувшаяся на почве собственной привлекательности и табуна поклонников. Спасительное замужество оказалось недолгим, и, бросив двухлетнего Юрку на мать, Лидочка продолжила сладкое порханье по жизни. Институт она не закончила, но двух курсов филфака хватило, чтобы неплохо освоить английский и проглотить золотой фонд мировой литературы, так что кроме славной мордашки и веселого нрава, она выделялась остроумием и умением поддержать беседу.

Кавалеры у Лидочки были достойные — то профорг, то начальник автобусного парка, то директор нефтеперерабатывающего завода, все, правда, женатые, но баба Катя, женщина строгая и серьезная, поначалу защищала дочь — блудницу — «а что ей теперь дома сидеть, старости дожидаться? Надо же как-то дальнейшую жизнь устраивать?» А получилось иначе — хрупкая психика маминой сестры не выдержала испытания бесконечным праздником, и Лидочка превратилась в алкоголичку. Она не заметила своей деградации — вокруг по-прежнему вертелись мужчины, правда теперь иного качества — строители, сантехники, немытые шоферюги. Лидочку забирали из дома, куда-то увозили и поздно вечером бросали под порог, бесчувственную и кое-как одетую. Тетя Катя плакала, била дочь по щекам, закрывала Юрке глаза ладонью, но утром, вволю, до истерики накричавшись, мыла и расчесывала свое больное, беспутное дитя. Иногда у Лидочки наступали просветы. И тогда она хорошела, белела лицом и лихорадочно драила дом, являя чудеса трудолюбия. И на соседей смотрела так ясно и кротко, и Юрику читала книжки, как артистка, и счастливая тетя Катя звонила маме, спеша поделиться радостной новостью, что у них теперь все хорошо.

На Кавказ, в рыбачий поселок под Избергом, где в двух шагах от Каспийского моря жили двоюродная бабушка Катя с троюродным братом Юркой, Надю забросила необходимость. Было ей тринадцать лет, и она целиком созрела для большой и пламенной любви на всю жизнь. Правда, мама так не считала, и, оставляя дочь под присмотром строгой тетки, чтоб съездить подлечиться в санаторий, шутливо наказала следить за ребенком денно и нощно. Баба Катя, чувствуя вину перед господом за свою упущенную дочь, выполняла наказ чрезмерно старательно, ослабив внимание лишь на несколько дней, когда нежданно-негаданно в поселок явилась Лидочка, вот уже год как затерявшаяся на просторах Грузии. Тетка приехала вовремя, дав, наконец, развиться давно созревшим отношениям между Надей и Юркой, раньше лишь издалека ведущих перестрелку глазами и обжигающе сталкивающихся во дворе. В ночь, когда «завязавшая» с выпивкой Лидочка вновь сорвалась и тетя Катя вызволяла ее из плена собутыльников, пятнадцатилетний Юрка увел Надюшу на крышу сарая смотреть на звезды, и там, в серебряных сетях волшебного блеска, они целовались неумело и головокружительно. Бдительная баба Катя настигла их на месте преступления уже на рассвете, когда невинно обнявшись, как два щенка, они сладко спали, зарывшись в соломе.

Долго еще в ушах изнеженной Нади стоял тот истошный вопль с оскорбительным набором обвинений, который издала испорченная горьким опытом бабушка. И, давясь незаслуженной обидой, она убежала, куда глаза глядят, чуть было окончательно не загнав старушку в гроб. Нашли ее только к вечеру, у горячего гейзера, где дрожащая от ужаса девчонка застирывала одежонку со зловещими следами нагрянувшего не кстати девичества. Вот тогда-то Надя и рассмотрела Лидочку — сухопарую, сильно загоревшую женщину, сумевшую найти для нее и верное слово утешения, и правильную интонацию. Ни тени порока не почувствовала святая детская душа в той, чье имя в семье произносили стыдливым шепотом. А понимание и поддержку запомнила на всю жизнь. Вскоре после инцидента за ней приехали родители, и виновато прячущийся от бабкиных глаз Юрка, схлопотавший незаслуженных тумаков, так и не улучил удобной минутки для прощания с кузиной. Так что Наде еще очень долго вспоминался при имени Лидочка волнующе дымный запах его волос и несмелые нежные губы.

«Не понимаю, — сказала однажды мама, — за что ее любит сын. Какой он только ее не видел — пьяной, голой, побитой, а попробуй скажи про мать слово плохое, выцарапает глаза». «Просто хороший парень» — выдвигал свою версию отец. И только Надя знала, что под задубелой, рано увядшей кожей, залапанной и запачканной, кроется чистая, нежная, сладкая сердцевина, как сахарная мякоть тростника, или загустевшее молочко уродливо-волосатого кокоса. Больше в Изберг она не приезжала и Юрку не видела, а вот Лидочку один раз встретила — уже в Грозном, у родной бабушки Марии. К тому времени все разительно изменились — Надя стала взрослой девушкой, бабушки сгорбились, а Лидочка перестала пить и окончательно высохла, превратившись в жилистую, зимой и летом коричневую, без возраста женщину. Она работала вахтером на заводе, вылизывала до блеска квартиру и готовила своим старушкам неподражаемо вкусные, золотистые борщи, пахнущие солнцем и укропом. Встретились очень сердечно, поговорили о Достоевском, Цвейге и Голсуорси, которых несостоявшаяся филологиня взялась перечитывать, и непутевая мать с гордостью поведала, что ее замечательный Юрка закончил строительный институт, работает в Ленинграде и скоро получит квартиру. А потом был последний Лидочкин выбрык. В нее влюбился до беспамятства главный инженер завода, бросил семью и, пожертвовав партбилетом, ушел с ней жить на квартиру. И там она смертельно заразила его своей притихшей, но, как оказалось, не умершей болезнью. Парочка запила с такой неистовой силой, что с завода поперли обоих, а из какой-то глухой ставропольской деревни за матерью и сестрой явился старший Лидочкин брат, суровый мужчина, живущий со злобной жадной ингушкой.

Когда, дожив до 98-ми лет, ушла в мир иной бабушка Мария, вся мамина любовь к ней, лишившись выхода, выплеснулась на бабу Катю и Лидочку. Обе они, задавленные тяжким бытом и бесправием приживалок, внешне практически сравнялись в возрасте, и, трогательно заботясь друг о друге, пытались выживать в экстремальных условиях. Уже никто не вспоминал грехи беспутной Лидочкиной жизни. И мама, искренне восхищаясь сестрой, ее добрым нравом, терпением и трудолюбием, сердилась на тех, кто пробовал ворошить старое.

В последние годы связь с Кавказом почти прервалась — письма приходили раз в два месяца, но одинаково обстоятельные, подробные до мелочей. Мама заливалась слезами, читая о том, что бабушка Катя совсем ослепла, а у Лидочки скрутило полиартритом ноги, и выросла катаракта. Злобная ингушка окончательно подмяла под свой растоптанный каблук Лидочкиного брата, и тот послушно отбирал у родных старушек пенсии, выселив их в сырую времянку. Мама собирала посылочки, отправляла переводы и писала двоюродному брату большие письма, пытаясь разбудить в его душе сострадание к близким. Писала и в Питер Юрке, уговаривая забрать к себе беспомощную мать и бабушку, но ответов не получала. И вдруг — короткое и трагичное письмо, нацарапанное вслепую бабой Катей и обильно политое ее горючими слезами.

— Ну где ты застряла? — влетел в квартиру пышущий негодованием муж, — ты в курсе, что придется платить за простой таксисту?

Надя, бледная и потерянная, сидела на диване и смотрела в одну точку.

— Езжай без меня, — сказала она, — у меня форс-мажорные обстоятельства. Придется куда-то ехать, то ли в Ставрополье, то ли в Питер.

— Сумасшедшая, — вынес диагноз муж, но интуитивно понял, что спорить бесполезно. — Ладно, созвонимся по мобиле, я погнал, там же кумовья заждались с шашлыками!

Ехать Надя решила в Питер, к Юрке. Только он мог отвезти ее на личной Волге в забытую богом деревню. А уж что делать дальше, решат сообща.

На улицу Невскую Надя добралась на такси. В подъезде, поставив на заплеванный пол пакет с подарками (для жены и двух дочек-девиц), она лихорадочно нащупала пудреницу и в который раз подкрасила губы. Спасение бабушки — дело, конечно, благородное, но и встреча с первой любовью — событие — не кот чихнул. Поднялась на лифте на пятый этаж и позвонила в бронированную дверь, слыша, как гулко колотится сердце. Трель звонка разбудила три женских голоса, которые минут пять лениво и нудно переругивались, а двери открыл мужчина — полный, лысоватый, с землистым, нездоровым лицом.

— Вам кого? — спросил он брезгливо, и Надя, как ни напрягалась, не смогла уловить в его облике ни малейшего проблеска того трепетного целовальщика с крыши. Минуты три мужик тупо вспоминал, кто такая Надя Горская, потом, не скрывая раздражения, нехотя пригласил в квартиру. Зашли женщины, ради которых жил теперь Лидочкин Юрка — широкомасштабная, румяная жена и две насмешницы дочки — тоже весьма упитанные, ткни пальцем, брызнет сок. У них было явное, четко выраженное сообщество, куда Юрку не принимали, а лишь цинично использовали в роли прислуги. Но он этого то ли не понимал, то ли предпочитал не видеть.

— Я по поводу бабы Кати, — неуверенно сказала Надя.

— И что? — мрачно спросил Юрка. Они сидели на стульях друг против друга, а троица сытых цариц — на диване, переглядываясь и перешептываясь, как в театре, в ожидании забавной комедии. Чай никто не предлагал, пакет с подарками был небрежно брошен в угол.

— Ей очень плохо, надо ее забрать, — выдавила из себя Надя.

— А я здесь причем? — удивился Юрка. — Она живет с сыном.

— Ей плохо, — повторила Надя, — голодно, одиноко, она совсем слепая.

Маслянистая пленка нечистых, похожих на два болотца глаз, даже не дрогнула. Поняв, что говорит с глухим, Надя вынула последний аргумент, — Я решила забрать ее к себе, вы не могли бы помочь с машиной?

— Тю-ю, — встряла в разговор жена. — А вы знаете, милочка, сколько туда уйдет бензина?

— Я оплачу, — поспешно сказала Надя.

— А работа? — оттяпав палец, лязгнула та у локтя.

— И работу, — пошла ва-банк Надя.

Диванные глаза потеплели.

— Там гусиная тушенка дешевая, — обратилась она уже к мужу, — можно съездить. — И тапки хорошие шьют.

Провожать до остановки не стали, где остановилась, не спросили. И больной, не дающий Наде покоя вопрос — почему Юрка разлюбил свою мать, так и спекся в ее душе.

А утром ватный голос Юркиной жены сонно сообщил по телефону:

— Вы знаете, мы передумали… Такая дорога… Разве ж баксов за триста?

— Это бабушка вашего мужа! Она вынянчила его, вырастила! — не выдержав, закричала Надя, — позовите его к телефону!

Больше она не видела и не слышала своего кавказского детства. Как дожила (или еще доживает?) свои дни милая баба Катя, какая трава на могилке Лидочки, ушедшей вперед своей матери? Как дышится бедному Юрке под душным прессом трех вампириц, Юрке, вскормленном лунным молоком на душисто соломенной крыше сарая? И только неведомый, мудрый голос утешительно шепчет: «Встретитесь, Надя, вы все еще встретитесь, и попросите друг у друга прощения».

 

© Марина КОРЕЦ