— Никогда не бегай за ними, — сказал отец, укладывая его в постель, когда за мамой хлопнула дверь. — Глупые козы, они все равно возвращаются к колышку.
У нее был тот нежный возраст, когда дня рождения ждут с нетерпением, замирая от предчувствия чуда. И, не будучи психологом, но смутно догадываясь об этом, он объездил не один магазин в поисках красивой цацки. Довольный ценой и собой, удовлетворенный гостиничным номером и подобострастным шепотом моря, растянувшись на широкой кровати в блаженном созерцании юного тела, он не выдержал и вручил бархатистую коробочку за день до события, упиваясь ее девчачьим восторгом. Юность — как воздух, бесплатно дается всем, но пока она есть, ее не ценишь, даже не ощущаешь, а когда невидимая рука безжалостно вырывает казалось бы подаренное навечно, все остальное меркнет в сравнении с утраченным сокровищем и хочется пусть не отнять его у другого, а хотя бы чуть-чуть приобщиться. Он не был поэтом, потому что делал грязное дело — политику и бизнес, и юность покупал, как икру и шампанское. Но был достаточно чуток и наблюдателен, чтоб ощутить ее индивидуальность. Солнечный зайчик… узор листьев на безоблачном небе… тень янтарной рыбы в изумрудной волне… И она, сшитая солнечной нитью. Оказывается, и такие причуды есть у природы. Это вам не жареный поросенок под водку «Абсолют» и податливая коленка под «Владимирский централ».
О чем они говорили? Например, о птицах, до которых ему не было дела, но она так забавно их изображала. О собаках и кошках, вызывающих в нем брезгливость, но через призму ее особенных глаз обретающих очарование. О прожитой жизни: он откровенничал осторожно, как беглый зэк под воображаемым прицелом, она — бездумно весело, как не знающий окрика ребенок. Одним словом, это был не союз, а нонсенс, насилие над законом природы — эдельвейс в канистре с тосолом, земляника на замызганном долларе.
Каждый видел другого нечетко — через очки своего восприятия мира с краткими озарениями неведомой истины. Он ценил ее тело и преданность, ее юный, но зрелый ум, способный блеснуть острой мыслью, подметить и рассмешить, она — его устойчивость в жизни, его уверенность, а еще темперамент и щедрость. О будущем не думали, он прошел испытание семейным счастьем и не выдержал, ей еще было рано.
Его отношения с женой давно обрели уродливо-болезненную форму, но отличались завидной жизнестойкостью: он парил в свободном полете, но по-прежнему содержал семью, живя с ней под одной крышей. Она ни на что не претендовала. И в отличие от дочери, всего на четыре года отставшей по возрасту от любовницы, старалась не звонить ему на мобилку. Безошибочной интуицией любящей женщины жена понимала: прошлые пассии мужа были куда безопасней нынешней. Нахальные и недалекие, они слишком усердно пробирались мужу в карман, слишком откровенно и бесцеремонно пытались свить гнездо в его жизни, то тупо воюя с нею, с женой, то пытаясь поймать на лже-беременности. Но, натешившись новой куклой, муж бросал ее без всякого сожаления и возвращался к ней.
— Мне идет? — спросила она, нацепив его сережки.
Смородиновые глаза блестели озорно и дразнящее. Под тонким батистом рубашки подрагивали две острые тугие мордочки.
— Тебе все идет, — выдохнул он, чувствуя, как накрывает жаром нестерпимой, испепеляющей страсти, — Иди скорее ко мне!
Потом они лежали в шезлонгах и ели янтарь винограда.
— Главное в жизни любовь! — вдохновенно говорила она. — Если рядом любимый, то ничего не страшно, ни бедность, ни старость, ни плохой человек!
Мимо прошла стайка девушек, одна из них, окатив его взглядом, что-то шепнула подружкам, те весело прыснули.
— Коза коротконогая, — бросил он негромко, но злобно.
— Ну зачем ты так? — удивилась она, — Очень милая девушка. Кокетливая. Ты ей наверное понравился.
Он промолчал, но осадок остался. Козы. Все они козы. Все одна за одну. У них сговор против мужиков — выпотрошить, вывернуть наизнанку, как старый кошелек, и, виляя задом, пойти к другому. Она, конечно, лучше других, но в общем тоже хороша. Глазами стреляет, дай боже. И по мобильному кто-то все время звонит. Вроде подружки, но разве трудно ради конспирации назвать мужчину женским именем?
Словно в подтверждение этой мысли, в сумке запиликал телефон.
— Привет, дорогая! — затараторила она. И понеслась тупая бабская болтовня.
Он почти задремал на солнце, как слух резанула фраза: «А как там Толик? Вышел из больницы? Бедненький! Ну передай ему привет!»
— Что за Толик? — спросил он, стараясь придать голосу максимальную беззаботность.
— Наш одноклассник, — небрежно ответила она. Разбился на мотоцикле, представляешь?
— И что у тебя с ним было? — вымученно улыбнулся он.
Бабы обманывали его регулярно, умудряясь параллельно иметь молодого любовника. Но он, наступая на старые грабли, наивно верил в исключение.
— В смысле? — удилась она. — Ах вот ты о чем? Ничего! Он маленький, щупленький мальчик, но ужасно прикольный!
— Маленький? — сощурился он. — Ничего. Дерево в сучок растет.
— Фу, — обиделась она. — Что у тебя за привычка — взять и все изгадить!
— Посягнул на святое? — выдавил он сквозь зубы.
— Каждый судит по себе! — поднялась она из шезлонга. Спинка прямая, головка вскинута, в глазищах черные молнии. Большая виноградина с доверчиво просвечивающими косточками, выпала из дрожащих пальцев и покатилась ему под ноги. Он с наслаждением раздавил ее литой подошвой шлепанца.
— Следи за базаром, птица! — кинул ей камнем в спину.
Днем заехали его друзья по бизнесу и потащили в море на яхте. Открытое море, чайки, душистое крымское вино и рыба, жареная на решетке. Она ныряла и плавала, красиво держа над водой головку с темной косой на затылке. В один из моментов он не удержался, подплыл к ней близко-близко и пристально посмотрел в глаза.
— Привет! — улыбнулась она, по-детски хлопая мокрыми ресницами. — Ты хочешь что-то сказать?
— Жду, когда скажешь ты! — дернул он нервно ртом.
Он и сам не знал, что хотел услышать. Наверное, ее извинения. Попытку все загладить и примириться. Он ждал ее испуга за натянувшуюся нить отношений, ждал страха, что она вот-вот порвется, свидетельства ее зависимости от него, естественной для женщины гибкости. Но увидел обратное: это она ждала от него извинений, претендовала на заботу и внимание, хотела, чтоб ее баюкали и понимали.
Они поплыли в разные стороны, а ему вдруг вспомнилась мать. Когда-то, очень давно, он видел похожее противостояние между родителями. Отец зарабатывал деньги, а мать парила в облаках — обижалась на незначительную грубость, ждала какие-то нежности… Между ними вспыхивали жуткие скандалы, с битьем посуды и рыданиями. А однажды его разбудил оглушительный звон пощечины. Он выскочил в коридор и увидел мать, щека ее была вздута, она пыталась надеть пальто и не могла попасть рукою в рукав.
— Никогда не бегай за ними, — сказал отец, укладывая его в постель, когда за мамой хлопнула дверь. — Глупые козы, они все равно возвращаются к колышку.
Странно, он очень ждал ее возвращения, даже плакал украдкой в садике, но в то же время не хотел, чтоб она возвращалась. Не хотел, чтоб мама была козой, которая зависит от колышка. Но она пришла побитой собакой, и все началось сначала. Мать «отвязалась», когда он закончил школу, но ему уже было все равно. Он сам не раз ее обижал, требуя почтения и подчинения. И выбрал сторону отца, вычеркнув мать из жизни.
А потом появилась жена, такая же заботливая и все понимающая. Прощающая все — и измены и грубость. И мягким послушным котенком замирающая под боком, когда он, нагулявшись, ложился в постель. А он мучил ее за свои грехи, наказывал равнодушием. И только ночью, сквозь сон, сжимал в горячих объятьях, грубо и молча подминая под себя. Словно доказывая обоим, что она принадлежит ему безраздельно.
…В гостиницу вернулись вечером. Он молча принял душ и лег у телевизора. Она, покрутившись у шкафа, ушла на балкон. Через полчаса, дыша ароматом его духов и сверкая его сережками, в маленьком черном платье, подчеркивающем юную фигурку, на золоченых каблучках босоножек, она яркой картинкой застыла в рамке дверей.
— Ты передумал идти в ресторан? — спросила, выдержав паузу. И, не дождавшись ответа, сменила тональность на просительную, — Мы же хотели ночью встретить мой день рождения!
— У меня болит голова, — ответил он равнодушно и устало прикрыл глаза. Сейчас она подойдет, присядет на кровать и сделает все, чтоб его растопить. Справа, с ее стороны, послышался какой-то шорох. Расстегивает босоножки? Снимает платье? Он приоткрыл один глаз и оторопел. Она, дрожа всем телом и заливаясь слезами, бросала вещи в раскрытую сумку.
— Отвези меня на вокзал, — попросила она.
— У меня болит голова! — рявкнул он. — Хочешь, вызывай такси.
Она бежала по улице Ялты, задыхаясь от обиды и боли. Что, что она сделала этому взрослому, этому черствому, как коряга мужчине, чтобы с нею так обращаться? Не догадалась вовремя поддакнуть?! Посмела иметь мнение?! Но она не коза и ею не будет, а он не тот колышек, на котором держится сердце. Все хорошо, все правильно, так и надо — они слишком разные, чтоб пытаться идти рука об руку. Чтоб тратить друг на друга драгоценное время, чтоб пускать без опаски в душу. А почему же тогда так больно, так невообразимо горько, так пугающе пусто внутри? Почему все потеряло смысл — и эта Луна в полнеба, и эти нарядные пальмы, и музыка летних кафе, и ароматы южной земли?
Он догнал ее на машине, преградил дорогу, буркнул в открытую дверь — «Садись!»
И погнал на бешеной скорости. Она молчала, уставившись в черное звездное небо, боясь разрыдаться в голос. Тщетно пытаясь сглотнуть застрявший в горле ком боли. До вокзала домчались, как на ракете, до поезда оставалось полчаса.
— Сиди! — буркнул он, выходя из машины, и через пять минут вернулся с билетом в руках. «Спасибо!» — прошептала она, и толкнула дверцу машины. Свет фонаря вырвал из тьмы его дорогие черты — суровые брови, темные глаза, каменные очертания губ, таких нежных и сладких на вкус. Больше она его не увидит, больше не поцелует, не замрет на его коленях, растворяясь в ласках и неумело нежных словах.
— Все-таки уезжаешь? — взял он ее за руку. И это был шаг навстречу.
— Ты же этого хочешь, — всхлипнула она.
— Нет, — вымолвил он еле слышно.
Она не помнила, как прильнула к его плечу. Как губы нащупали губы, и сладость поцелуя смешалась с горечью слез. И под ритмичный стук уходящего поезда они шептали друг другу, как дети: «Я люблю тебя!» «Нет, это я тебя люблю!» А часы на башне вокзала педантично отсчитывали начало нового дня, дня ее 20-летия.