«Отойди от него, — появившаяся некстати жена отталкивает кота, — мне соседка дала замечательный рецепт, ее муж не прожил после него и суток»…
Пузырясь соплями и, кашляя, умираю от гриппа. Надо мной склонилась пупырчатая морда жабы, задушившей меня однажды, когда врач предложил сделать прививку. Она растягивает зеленые губы и мокро шлепает. Из уголков рта стекает слюна, оседая испариной на моем лбу.
— Выпей лекарство, — зеленая морда сменяется садистским оскалом жены. Я слабо сопротивляюсь, и огромная ложка, кроша передние зубы, заползает в рот. Покорно слизываю распухшим до размеров рашпиля языком лекарство и снова погружаюсь в объятья жабы. Она гладит меня осклизлыми лапками, выворачивая из карманов мелочь:
— Я в аптеку.
В гудящей голове шумит ветер, перезванивая зелеными бубенцами лягушек. Лягушек много. Вцепившись зубами в деревянные края бубна они нависают гроздьями незрелого винограда и мелодично перекатывают внутри железные шарики. Два бубенчика раздулись и подхваченные ветром, зелеными комочками упали на лицо. Их маленькие лапки быстро-быстро заскользили по щекам, а когти глубоко впились в носовые пазухи. Я взвизгиваю и, оторвав от лица слизистые комочки, мокро раздавливаю их между пальцами.
— Положи обратно! — это кричит жена.
Я подношу к глазам обрывки лягушек: они противные, завернутые в марлю и капают.
— Тертая зеленая редька, она тебе нос прогреет. Клади на морду, не капризничай, — и распевая нацистский, марш топает на кухню. Топот становится громче, топает не одна жена, они маршируют вместе с дочерью и котом. Громче всех топает кот, потому что его стальные когти на манер шпор цокают по промерзшему бетону.
— А вы, Штирлиц, останьтесь, — кот разворачивается и выдергивает шнур телевизора.
— Сколько раз тебе говорила, не включай телевизр, когда отец спит, — ревет канарейка и меня перекатывают на кровати.
— Не шевелись, будем банки ставить.
Надо мной загорается факел и капли светящегося спирта падают на спину, загораясь яркими веселыми огоньками. Хлю-ю-п, первая банка пиявкой присосалась под лопаткой, горячие края обожгли кожу и зашипели прожигая до кости мясо. Запахло паленой свининой и новое «хлю-ю-п» вжимает меня в подушку. Банки втягивают кожу, сдирают мясо с костей и заполняются до предела.
— Забыли лаврушку, — хозяйская рука жены добавляет в банки специи, насыпает соль и закатывает жестяными крышками. Баночка к баночке, ставятся на полку.
— Ты ведь любишь домашнюю cвининку? Зимой под водочку, намазывая ломти мяса хреном, чесночком и с черной краюшкой… а сверху горчичкой…
Горчичники холодными мокрыми листьями прилипают к спине и начинают печь. Эта печь разгорается все ярче, спина уже тлеет, обугливаясь горелым шашлыком. Каждый кусочек мяса пронзен шампуром. Мясо… кружочки лука… шампур…, мясо… кружочки лука… шампур.
— Теперь закапаем луком нос, — мозг пронзила вспышка и зашипела вольтовой дугой, а из ноздрей ударило пламя. Размахивая носом, я бегу к раковине и подставляю его под струю воды. Вода затекает в ноздри, вливается вовнутрь, гася пожар горчичников. Две ноздри: одна для холодной воды, другая для горячей. Правая холодная, в левой — кипяток, во рту смеситель, там обе струи перемешиваются и фонтаном вырываются изо рта.
— Ага, вырвало, значит, начнем сначала. Открывай рот.
Я сжимаю остатки зубов, но сквозь них просовывается жало баллончика и аэрозольная струя ударяет глубоко в горло. Откуда-то изнутри грозно рычат — это лягушки до того перекатывавшиеся внутри колокольчиками вдруг взбунтовались. Они запрыгали резиновыми мячиками подступая к горлу и вызывают спазмы. Маленькие коготки понесли своих хозяев наружу, заскребли изнури гортани и оставляя глубокие царапины стали съезжать в желудок. Там заплюхало принимая в себя постояльцев, а потом лягушки запели про крейсер Варяг.
Я открыл глаза, в изголовье сидел кот и удивленными желтыми глазами смотрел на оголившийся из-под простыни живот. Доносившийся изнутри лягушачий хор затих, в животе последний раз булькнуло и кот разочарованно соскочил с кровати.
— А я для тебя стишок нашла, — запрыгала вокруг кровати дочь,
— «Тятя, тятя, наши сети…» ой не этот. Вот, слушай:
«Таня слушает скрип-скрип,
Это ходит дядя Грипп».
Стишок из старой детской книжки заглушается скрипом половиц. Грипп укутан в длиннополое пальто с поднятым до самых ушей воротником. Воротник небрежно замотан болтающимся на шее шарфом, над которым нависает сопливый нос. Грипп задумчиво смотрит на меня, раскачиваясь с пятки на носок. Его нос то нависает над моим лицом, то отъезжает в сторону. Каждый раз, когда он проплывает сверху, мутная капля падает мне на лоб.
— Доктор, посмотрите, он весь в испарине, — кот, заботливой мягкой лапой трет мне лицо, — а я тебе мышку принес.
— Отойди от него, — появившаяся некстати жена отталкивает кота, — мне соседка дала замечательный рецепт, ее муж не прожил после него и суток.
В глазах начинает щипать, «рецепт» разъедает мою слизистую. Он испаряется со спины и груди, обволакивает туманом мозг.
— Змеиного яда пожалела, — бурчит о соседке жена, продолжая натирать мою грудь, слышен смачный звук плевка и довольное шипение жены. А потом я умер.