Ах, если б женщины могли понимать мужчин! Ах, если б мужчины умели чувствовать женщин!
— Срочно, быстро, без разговоров, — заполошно орала в трубку Тонька, — напяливай все самое лучше и к ресторану «Гусары»!
— Антонина, тебя укусила муха цэ-цэ? — томно и вяло реагировала Саня, покачиваясь в старом, еще бабушкином, плетеном кресле. — Я устала, у меня ипохондрия, я никуда не пойду.
— Нет, ну ты посмотри, — раскалялась Тонька, как старый ковшик, забытый на печке, — с нами будет банкир из Киева, шикарный, разведенный мужик, муж говорит — эстет и умница. Я уверена, он на тебя западет!
— Тоня, я ценю твой дружеский порыв, — усмехалась лениво Саня, роскошная изящная блондинка с чувственными губами и печальными глазами золотисто-карего цвета. — Но я не верю в успех подобных мероприятий, которые оставляют лишь чувство неловкости и горечь разочарований.
Тоня, считая себя более умной и умудренной опытом, искренне обожая подругу и мечтая устроить ей жизнь, заверещала в трубку, как перед концом света:
— Если ты не придешь, я спрыгну с балкона, и ты осиротишь моих детей! Я не шучу, поняла? Пока муж катает его по городу, а через час они ждут нас в ресторане, будет еще одна пара, его бухгалтерша с супругом.
Саня нехотя встала с кресла, открыла шкаф и осмотрела свой гардероб — от былой роскоши, оставшейся от беспечной жизни в недолгом замужестве, почти не осталось следа. Дорогие вещи еще непотеряли окончательно вида, но искушенный глаз, конечно, заметит, что куплены они не вчера, и не раз побывали в химчистке.
— Дожилась, — констатировала Саня с грустью, — меня ведут, как лошадь, на показ. А вдруг приглянется барину, и он изъявит желание покататься?
— А фигли вам, — сказала она шубке из сурка и набрала Тонин телефон.
— Не обижайся, но я никуда не пойду, у меня болит голова. И тогда эта дура заплакала.
— Черт с тобой, — сдалась Саня устало, — приду, но при одном условии — завтра ты сходишь к психиатру.
Она знала, что Тонька, ее сослуживица, в силу своей природной экзальтированности (из которой давно бы пора уже вырасти) питает к ней не просто дружеские чувства, а поматерински страдает нетерпеливой жаждой устроить ее одинокую жизнь. Но Саню, привыкшую купаться в мужских заинтересованных взглядах, коробила подобная лобовая атака. Неожиданный распад брака, казалось бы, запрограммированного на долгую счастливую жизнь, конечно, подорвал ее уверенность в себе, но не настолько, чтобы приветствовать искусственные методы стимулирования судьбы.
Хотя с другой стороны Саня была реалисткой, и не могла не дооценивать ту конкуренцию, которую составляли ей вчерашние подросшие школьницы, более юные, более дерзкие и легкие в общении.
Через час, как и просила Тонька, она входила в зал уютного, камерного ресторанчика, где за единственно занятым столиком уже пировала небольшая компания.
— Вау! — заорала успевшая захмелеть Антонина и бросилась навстречу, раскрыв объятья. Почти одновременно с ней поднялся и невысокий, дворянской внешности мужчина (лет сорока с небольшим), сидевший с краю стола.
— Позвольте помочь вам раздеться, — сказал он, принимая соскользнувшего с плеч сурка и передавая забежавшему из холла швейцару.
Саню посадили рядом с банкиром, и эта конкретность опять же царапнуло ей самолюбие. А тут еще Тонька, усердствуя в осуществлении задуманного, стала нести лабуду, пытаясь неуклюже разрекламировать подругу то как бильярдного снайпера, хотя Саня сроду кия в руках не держала, то, как искусного кулинара, что вообще походило на издевательство. С трудом отбившись от ее назойливости и, под давлением присутствующих, кое-как произнеся тост, она с облегчением прислушалась к рассказу банкира о культурных традициях Таиланда, где он побывал накануне. И не без удовольствия отметила, что он остроумен, эрудирован и тонок в оценках и наблюдениях.
Богдан (так звали высокого гостя) жил в ином, невидимом глазу измерении, где не было границ между странами, а желания легко становились явью, где балы сменялись приемами, а на дни рождения дарились не сувениры и предметы быта, а круизы и скакуны.
— Ну? — спрашивала Саню глазами Тонька, — Нравится он тебе? Так действуй, действуй же дурочка!
Кто-кто, а старая боевая подруга прекрасно знала Санины таланты — и красноречие, и артистизм, и умение так рассказать анекдот, что народ от смеха валился. Она не учла другого — чтобы раскрыться, требовались определенные факторы — и настроение, и не поддающийся приказу, кураж. А где ему взяться, если нынешняя обстановка — чужие люди и заданность ситуации, в которой слишком прозрачно читалось присутствие одинокой, никому незнакомой гостьи, располагали к обратному.
— А он и впрямь интересен, — печально думала Сандра, все больше грустнея и уходя в себя, внутренне сжимаясь и уменьшаясь, и от этого тая на глазах, как льдинка в стакане воды. Умный, сильный, свободный в том редком понимании слова, когда интеллект раскрепощен материальной независимостью. Но таким нужны юные феи, бриллианты, ждущие дорогой оправы. А что я? Стареющая неудачница, перевалившая тридцатилетний рубикон, жалкая провинциалка, несостоявшаяся пианистка, стучащая по клавишам компьютера.
Ей захотелось сию минуту встать, откланяться и уйти, чтоб побыстрей забиться в свою каморку, свой смешной улиточный домик, вмещающий всего три вещи — пианино, кровать и компьютер.
— Господа, есть отличная мысль, — фейерверил муж Антонины, — допиваем водку, седлаем коней и едем играть в бильярд.
Кстати, в клубе имеется бассейн и отличная сауна. Нет возражений?
— Нет! — хором закричали Тонька и бухгалтерша. А последняя даже затопала маленькими, толстенькими, как кегли, ножками. Одевались в веселой суматохе, подруга, пьяненькая и возбужденная, зарылась лицом в шубку Сани и мечтательно прошептала:
— Он таких косяков на тебя кидал! Санька, как вы друг с другом смотритесь!
На самом деле Антонина считала иначе. Она всегда восхищалась Санечкой, а сейчас умирала от нежности, любуясь ее алебастровой кожей и грациозностью сиамской кошки. Такая девушка, на взгляд Антонины, могла бы стать достойной парой и наследному принцу, и президенту. А киевлянин что? Чуть-чуть красивей обезьяны.
На улице в тихом раздумье кружились большие снежные хлопья.
— Последний подарок зимы, — улыбнулась Саня и обняла Антонину:
— Ты не сердись, хорошо? Но я никуда не поеду.
— Как? — закричала подруга, и в своей черной шубе до пят напомнила большую растерянную ворону, уронившую драгоценный сыр. — Я и слышать об этом не хочу, веселье только начинается! Не ставь меня в дурацкое положение…
— До свидания, — вместо ответа буднично попрощалась Сандра и невесомо скользнула по плохо освещенной тропинке туда, где в свете фонарей бесшумно проносились машины.
— Паршивка, балда набитая, — обиженно зашмыгала носом Тонька, уткнувшись лбом в плечо мужа.
— Да успокойся ты, — отмахнулся тот. — Забраковала мужика, что поделаешь, такое случается, хотя в наше время редко.
— Жаль, жаль, — хорошая девушка, — сокрушался супруг бухгалтерши, и только банкир не проронил ни слова. Он вообще не дрогнул лицом, будто предмет обсуждения был ему неведом и неинтересен.
…Разъезжались далеко за полночь. Вначале завезли в отель банкира, и тот, так и не сняв за весь вечер мундира строгой учтивости, галантно и стерильно приложился к надушенным дамским ручкам. Потом бухгалтершу с пьяным в зюзю супругом, на прощанье тоскливо икнувшим — «А девчонка была хороша!». И, наконец, затормозили у собственных дверей. Смывая в ванной косметику, Тонька неожиданно всплакнула. Она вдруг ощутила себя глупой хлопотливой курицей, которая кудахтала и прилюдно тужилась, пытаясь снести яичко, а сама лишь жидко какнула и, опозорившись, перепрыгнула на другое место. Во времена Тониной молодости проблема выбора личного счастья решалась легко и просто: во всех институтских общагах устраивались танцы, где студенты сближались. Не охваченная учебой молодежь бегала знакомиться на городские танцы. А публика постарше и поискушенней посещала рестораны, где островки девичьей независимости, подкрепленной струйками дыма, чередовались с мужскими плацдармами. Там, под советские томные шлягеры, кавалеры выбирали дам, и совпавшие пары разъезжались на такси для продолжения отношений в более приятной обстановке. Теперь имущая молодежь таскалась по кафе и ночным клубам, а те, кому перевалило за тридцать, или сидели дома, или тусовались в таких местах, что не только несчастной Сандре, но и ей, директорской жене, были не по карману.
Тоня умылась, легла в постель и, секунду поколебавшись, набрала телефон подруги. Та не спала и откликнулась бодрым, хотя и печальным голосом.
— Я на тебя обиделась, — сказала Антонина. — Почему ты ушла?
— Потому, что мне стало скучно и не захотелось убивать этот вечер, — спокойно ответила Саня. И Тоня в который раз позавидовала ее самодостаточности.
— Ну и ладно, — смирилась подруга, — ты потеряла немного, он — полнейший примитив.
— Да нет, — неожиданно возразила Саня. — Он интересный. Просто я ему не понравилась, он ведь ни разу со мной не заговорил и не сделал попытки проводить.
— Я и говорю — примитив, — упрямо повторила Тоня. — Робот какой-то. Им все эмоции дурные деньги выхолащивают. Дрыхнет сейчас без задних ног…
А банкир в тот поздний вечер ни с кем не перекинулся словом. Он лежал на чистом, накрахмаленном белье и думал о Сандре. Какая нежная девушка, сколько страсти и чувственности в ее будоражащей слабости! Давно он так не цепенел в присутствии противоположного пола, не комплексовал по поводу своего роста, возраста и детского заикания, казалось бы, давно побежденного, но пробивающегося при волнении. С тех пор, как родная жена, с которой он прожил двадцать лет, ушла к его деловому партнеру, Богдан дал себе слово ни к кому не привязываться, любить только бизнес, а плотские удовольствия покупать за деньги. Саня была красивей его жены, а, значит, еще более конкурентноспособна на рынке женских прелестей, следовально, ее стоило особенно избегать. Красивая женщина — чужая женщина, а он не любит делиться. И все же, лежа в прохладной постели и глядя в звездное небо, так сладко и волнительно думалось о ее медовых глазах и пухлых, нежно розовых губах, которые, напрягись он по полной программе, могли бы быть сейчас рядом. По колкой насмешливости взгляда, сверкнувшей на пол секунды, по запаху ее волос и отблеску кожи он безошибочно понял — это та, что может осчастливить, но может и растоптать… Он предпочел покой.