Ленивая, лживая, корыстная, не прочитавшая и пары умных книжек Зойка вила из него веревки, превращала в раба, едва сбрасывая белье и вытягиваясь на белой простынке. Рыжая — бесстыжая!
Жирная рождественская индейка, удачно выторгованная у бабки на сельском рынке и призванная произвести на любимую неизгладимое впечатление, выпала из рук, тяжело ударившись о пол. Никто не оценит его стараний, Зойка все же ушла. Он почувствовал это еще у калитки, по сиротскому взгляду окон, по тому, как тоскливо скулила на ветру надломленная ветка тополя. И все равно взлетел на крыльцо с выражением преданного пса — вечно виноватого и умирающего от нежности. Именно таким, счастливым и одновременно жалким, становился он каждый раз, приближаясь к этой девчонке. Двери были не заперты. Зачем? Ведь главные ценности — тряпки и побрякушки — исчезли вместе с хозяйкой.
— Хоть бы записку оставила, — скульнуло в мозгу, когда он осел на стул, не чувствуя ватных ног. И тут же увидел клочок бумаги, небрежно придавленный пепельницей. Буквы запрыгали в глазах, как живые, вернув надежду на слабое утешение, на спасительный глоток тепла… Но, сосредоточившись усилием воли, он получил очередной удар под дых. «Не ищи и не грусти», — вот и все, что небрежно черкнула та, которая сумела затмить ему солнце.
Когда-то, до встречи с Зойкой, Паша был нормальным, самодостаточным мужиком. Звезд, конечно, с неба не хватал, но с бабами не робел и на производстве был востребован. После того, как погибла жена, а дочку забрала теща, он трижды пытался устроить жизнь заново. Вначале с бывшей одноклассницей, так и не вышедшей замуж. Потом с одинокой учительницей, резво переехавшей к нему с ребенком, плаксивой, худенькой девочкой. И, наконец, с бухгалтершей, энергичной, пожалуй, даже слишком энергичной, дамой, сразу ухватившей бразды правления их наспех сколоченной семейной лодкой. Испытания не выдержала ни одна. Одноклассница оказалась занудой, училка назойливо-ревнивой, а бухгалтерша расчетливой и жадной. На самом же деле, догадывался Паша, он просто никого не любил.
Зойка явилась, как озарение, как радуга после дождя — нежная, юная, рыжая… И хотя в тот поздний дождливый час она стояла на обочине не в лучшем виде — растрепанная и нетрезвая, было что-то подкупающее в детских невинных губах, в спутанных локонах, обрамлявших круглую мордашку, в субтильности ручек и ножек, как бы невзначай выставленных на показ. Где-то за узкой ее спиной маячили огни ночного клуба, ошалело гремела музыка и подбиралась к легкой добыче (он остро ощутил это печенкой!) пара отпетых подонков, мечтающих растерзать это рыжее, белое… Боже, как же он растерялся, он, престарелый рыцарь, когда девчонка отключилась прямо в машине! Не сумев от нее добиться ни телефона, ни домашнего адреса, он вынес ее на руках, трусливо косясь на окна соседей и чувствуя себя маньяком, гнусным растлителем малолетних. Уложил, одетую, в свою постель, заварил крепкий чай с лимоном и поставил рядом на тумбочку. А сам улегся в соседней комнате, чутко ловя недремлющим ухом каждый вздох неожиданной гостьи. А потом было мучительное похмелье, ругань по телефону с мамой, истерика и долгая, трепетная исповедь, плавно перешедшая в жаркие объятья, разомкнуть которые не хватило сил.
О, рабство усталой, вянущей плоти перед бушующей силой юности! Все Зойкины пороки, как и предметы интимного туалета, не просто лежали на поверхности, а были небрежно и беззастенчиво разбросаны, вызывающе не прикрыты. Но это, вопреки всякой логике, не отталкивало, а привязывало еще сильней. Ленивая, лживая, корыстная, недалекая, не прочитавшая и пары умных книжек Зойка вила из него веревки, превращала в раба, едва сбрасывая белье и вытягиваясь на белой простынке. Рыжая — бесстыжая! Она и здесь умудрялась лениться, лишь царственно позволяя себя любить и ласкать. Он знал, что это не на долго, понимал, что скоро все кончится, и не роптал на судьбу. И все же в глубине души позволял себе сладко заблуждаться, мечтая о чуде — а вдруг она к нему привяжется, вдруг оценит его заботу и преданность, вдруг останется навсегда?
Она выбросила его из жизни за пять дней до нового года, когда в кладовке уже сверкало фольгой шампанское, а в сарае стояла маленькая, душистая елочка. Куда девать теперь эту индейку, из которой хозяйственный Паша намеревался собственноручно создать румяный шедевр с черносливом? От помешательства, от провала в бездну депрессии, от превращения в люмпена-алкоголика существовало одно лекарство — женщина. Любая живая женщина, которая смогла бы его оценить по достоинству, утешить и снова поднять безжалостно растоптанную самооценку. Но как, где, каким образом можно ее найти?
Настя с двумя передыхами (будь проклят этот уродливый лифт!) взобралась на восьмой этаж, открыла двери и споткнулась о ринувшегося под ноги котенка.
— Ну что, Пидрахуй, соскучился? — спросила она глухого от рождения альбиноса, получившего смачную кличку в свете скандальных президентских выборов.
Пидрахуй Кастратович (взяла грех на душу, прооперировала сердечного!) ответил утробным воем. Скинула у порога сапоги, проскакала в ванну, попутно щелкнув кнопку электрочайника. Колбасу поедали на пару — кот на полу, она — за столом, уткнувшись в свежую газету. Пробежала глазами объявления, соболезнования и уперлась в рубрику «Перекресток», когда-то, лет десять назад, читаемую с учащенно бьющимся сердцем. Объявления были приторно стандартными: дамы все так же звали единственных, мужчины приглашали хозяек, не склонных к полноте. Пробежав по диагонали тексты, Настя затормозила на последнем: «Павел, 48 лет, хочу стать опорой душевно близкой женщине 40-50 лет». Внизу стоял не номер абонентского ящика, и даже не телефон, а домашний адрес, судя по индексу и отсутствию квартиры — домик на окраине города.
У нее пересохло во рту. Объявление явно выбивалось из привычного стандарта. В отличие от своих собратьев, незнакомец искал не длинноногую герлу, а ровесницу, не «женщину без комплексов», а душевное родство. Через три дня — новый год, а у Насти в личной жизни — пепелище. Старшая дочь два года, как замужем, младшая — у бабушки на каникулах, сидеть за столом у замужних подруг вечной неудачницей надоело. А что если запечь в духовке индейку, взять за пазуху Пидрахуя, сесть в такси и нагрянуть к этому Паше в виде феи или снегурочки? Ведь не станет же урка или маньяк сообщать свой домашний адрес? А уж тем более человек с таким родным, таким бесконечно домашним именем…
…Это была авантюра чистейшей воды, последний выбрык задушенного возрастом романтизма. Познакомившись на семинаре с мужчиной, Настя влюбилась, как девочка. И, бросив все (работу, квартиру и выпивоху-мужа), замотав шарфами детей, рванула в чужой, насквозь проледеневший город, где отважный «прораб перестройки» строил новую, счастливую жизнь. Этот год промелькнул, как во сне. Дымные, холодные, бесцветные улицы, чужое наречие, чужие обычаи, чужое понятие о красоте. Старшая дочь, спотыкаясь, отважно учила якутский, младшая плакала в садике, где черноглазо — узкоглазые дети насмехались над ее голубыми. А Настя, не покладая рук, устраивала быт своего героя. Она всегда мечтала о мужчине — лидере, спасителе слабых, освободителе угнетенных. И теперь получала кайф от того, что несла почетное бремя его надежного тыла — кормила, холила, утешала. Счастье оказалось острым и терпким — с бессонными ночами, со слезами признания и восторга, с минутами душевного экстаза и приступами неистовой страсти, свойственной революционерам, солдатам и покорителям стихий. Но запала декабристки хватило не на долго. Наступила весна, и долетевший с Украины теплый ветерок пронзил усталое Настино сердце такой неизбывной тоской — по цветущим садам, по тихому ясному небу, что она, придумав легенду о попавшем в аварию муже, умчалась назад, домой, якобы только в отпуск, но зная, что навсегда.
Больше они не виделись. И теперь, собравшись в гости к неведомому Паше, Настя ощутила мистическое волнение — а вдруг ей откроет двери тот, которого она когда-то так пылко любила?
Последние дни до Нового года будто скомкали, как бумажку и бросили в спину. Очнулась Настя лишь 31-го, на окраине города, при загадочном свете луны, под мохнато-звездным куполом неба. Качался могучий тополь, раскинув голые ветви, из-за белых занавесок незнакомого дома сочилась томная музыка. Настя толкнула дверь, и та послушно открылась. Пахнуло елкой, теплом, пирожками и ароматом …печеной индейки. Проснувшийся Пидрахуй выпрыгнул из-за пазухи и резво ринулся на запах дичи. И почти сразу раздался умильный женский голос:
— Ой, какой хорошенький котик! Прямо кошачья снегурочка!
Вляпалась! — обомлела Настя, чувствуя себя воровкой. — Клюнула на розыгрыш! Приперлась в чью-то семью!
Ей бы тут же повернуть назад, но как было бросить котенка?
— Кс-кс-кс, — глупо зашептала она, забыв, что котяра глухой.
Вслед за женой появился муж — высокий, худощавый мужчина.
— Какие люди! — воскликнул он. — А что у вас в сумочке, сударыня, случайно не индейка?
Еще не понимая, что происходит, Настя позволила взять себя за руку и с виноватым лицом послушно засеменила в комнату. Там, за празднично сервированным столом, тесно уставленном птичьими тушками, сидело с полдюжины женщин, нарядных и веселых. Настю встретили бурными аплодисментами.
— Внимание! — произнес торжественно Паша, разливая по фужерам шампанское — Подруги! Девушки! Любимые! Спасибо вам, что откликнулись и не дали пропасть от тоски в эту волшебную ночь. Считайте меня своим братом, который по первому зову всегда приедет на помощь — розетку починить или лампочку вкрутить. Ну а если с одной из вас завяжутся романтические отношения, не обессудьте!
Фужеры соединились с торжественным звоном. Горячая мужская рука нахально легла на талию. «А он ничего!» — подумала Настя. И, глядя на этих чудачек, таких же, как она, наивных соискательниц любви, расхохоталась так весело, легко и беззаботно, как не смеялась очень давно. Разве ж в далекой, полузабытой юности?