«Дорогая Мэри, ты чудачка, — писал ей воображаемое письмо незабвенный Сидоров. — Я вряд ли достоин такого отношения, но как мужчина и человек снимаю перед твоим талантом шляпу.»
Тина
После Египта она заехала к родственникам в Таганрог, чтоб отмыть родным убожеством привычку к роскоши, которую успела заиметь за двенадцать дней. Азовское море после Средиземного показалось мутной лужей, а равнодушные соотечественники — неуклюжими пингвинами после гибких и страстных египтян, которые мимо не пройдут, не послав воздушного поцелуя. Так что домой Валентина явилась уже приземленной и сразу позвонила подруге:
— Маха, ты еще жива?
— Ва! — заорала та дурным голосом. — Наконец-то мои гулены собираются! Вы что же, совсем меня забыли, бросили на произвол судьбы?!
Они встретились в любимом кафе «Львиное сердце», заказали жюльены, бутылку сухого и с наслаждением приступили к задушевным откровениям.
— Начинай, Родная, — затянулась Машка сигаретой. -Как говорит моя Зинаида — дело было?
— Какое там дело, — вздохнула Валентина, — использовали, как туалетную бумагу. Эта толстая морда отморозилась до конца путешествия! Но всевышний послал мне в утешенье мальчика портье, гибкого, цвета оливки, с нежной, шелковой кожей (у моих родителей в детстве лежало на кровати китайское покрывало с цветами, на ощупь — один к одному!).
— Ты спала с черным? — ужаснулась Мария.
— Ну во-первых я не расистка, — возмутилась Тина, — во-вторых, он не черный, а кофе с молоком. А в-третьих, почему сразу спала? Просто был эпизод, из тех, что врезаются в память. Я пошла к морю, рано утром, когда все еще дрыхли. Средиземное море удивительное, цвета бирюзы, его хочется пить или упасть на волны и раствориться. Села я на бережку, сбросила халатик, и вдруг слышу — сзади песочек скрипит. А это мальчик портье, тоненький, нежный прутик. Глаза пылают, рот приоткрыт, зубы-рафинад! Кинулся мне в ноги и стал целовать колени, приговаривая — госпожа, о, госпожа!
— Может, он просил денег? — предположила Мария.
— Слушай, я ведь могу обидеться, — рассмеялась Валюша. — С деньгами на море не ходят. Он явно запал на титьки, будто не ясно? Что такое для оливкового портье два огромных, ослепительно-белых шара?
— И чем это кончилось?
— Ничем. Я позволила поваляться в ногах, пораболепствовать, а потом на тропинке показались люди, и он убежал. Но от него шел такой восторг обожания, что я сама себя возлюбила!
— Тогда за лучшего мужчину в мире, — предложила Мария, наливая вино, — теперь это мой самый любимый тост.
— Рассказывай, — взвизгнула подруга. И Машка рассказала — про лунную дорожку, бегущую от постели, про удивительно нежные руки, про ауру силы и ума, в которой хотелось мурлыкать нежным котенком.
— Я написала новую песню, напеть?
И Машка тихонько запела своим низким, чуть хрипловатым голосом:
| Вот и все, на два отрезка Развалилась жизнь в момент, Я в тебя по уши втрескалась, Будто мне семнадцать лет. Улыбнусь лицом бескровным: Где ты, русское «авось»? Ты меня листком кленовым Под Его колеса брось! |
— Нет. Хотя сердце рвется на части. Вот, смотри.
Из нагрудного кармана пиджака Маша извлекла визитку профессора и винную пробку.
— А это что такое? — удивилась подруга, щуря близорукие глаза. — Сухая какашка?
— Сама ты какашка, — огрызнулась Маша. Это от того вина, что мы пили с ним ночью на лоджии. Берегу, как зеницу ока.
— Та-ак, — откинулась Тина на стуле, изучая подругу, как диковинное животное. — Диагноз ясен — шизофрения!… Чем нюхать пробку, лучше позвони мужику, скажи ему пару ласковых своим грудным сексуальным голосом! Сейчас же едем ко мне. Время Дульсинеи Тобосской, моя дорогая, бесследно прошло, сейчас выживают инициативные. Ты должна о себе напомнить. Девушка, счет, пожалуйста!
Машка набирала номер и представляла Его. Сидит, должно быть, за столом, поблескивая стеклами очков, большой, красивый, в ослепительно белой рубашечке, и щелкает пальцами по клавишам компьютера. Думать о ней забыл, подумаешь, приключение. А она сгорает, как свеча. Но вкрадчивый внутренний голос нашептывал: такое не забывается. Не каждой первой встречной серьезный мужик исповедуется, не с каждой болтает взахлеб по четыре часа.
— Але, я слушаю вас, — трубку взяла секретарша, и Машкино сердце трусливо полетело в пятки. — Пригласите, пожалуйста, Евгения Саныча, — проблеяла она.
— Он в Нью-Йорке, — ответила строгая дама. — Кто его спрашивает?
Вопрос прозвучал обличительно, и Машка испуганно шваркнула трубку на рычаг, словно зоркая женщина при исполнении могла ее разглядеть и пристыдить. И вид у нее был при этом, как у маленькой девочки, прилюдно обмочившей штанишки.
— Вот так, — сказала она жалобно. — Он предупреждал меня, что все время в разъездах. Мотается по белу свету… Валька, мне плохо, мне так безумно плохо, что я сейчас зареву.
Татьяна
Таньку ждали в четверг, но в назначенный день она не вернулась. Расстроенный и растерянный Шурик обзванивал Танькиных подруг, ища утешения. Те вдохновенно защищали гулену, хотя ложь была шита белыми нитками, но обманутый муж не должен был усомниться в честности жены. Были ли они талантливыми сказочницами, или Танькин супруг отличался чрезмерной доверчивостью, судить трудно, скорей всего деликатный Шурик просто благодарно ухватился за единственную соломинку. Но Татьянина отговорка была им принята. Впрочем, гулена не появилась и к первому сентября, на этот раз из-за отсутствия билетов. Зато третьего жизнерадостное Танькино контральто разбудило подружек в постели.
— Дрыхните, жучки!? — кричала она каждой в отдельности, — А я осетра привезла, живо ко мне!
Все-таки любовь — штука заразительная! Валюша смотрела на девчонок и томилась тоской по настоящей страсти. Хотя нечто подобное с ней уже было — влюбилась за компанию, и ничего хорошего из этого не вышло. А подружка молодец — увела мужика из семьи, живет теперь в Москве, катается в лимузине, акает, как коренная. Мария и Татьяна не такие. В обеих расчетливости ни на грош, зато в омут с головой кинутся по первому свистку. За Машку она более-менее спокойна, ту не позовут, зря обольщается. А вот Танюха закрутила с холостяком и, судя по всему, замесила круто. В сорок лет связь с молодым смертельно опасна. Сладкий яд способен полностью лишить бабу разума. По ее рассказам, он само совершенство, и добрый, и щедрый, и страстный, а уж как любит, как любит!
— Ты только поосторожней, — учила ее Валюша. — Шурик ни о чем не должен догадаться.
— А ну его, — беспечно махала Танька рукой, — мне теперь все равно.
И глаза ее при этом отливали зеленью, как у мартовской кошки.
Где-то давно, в каком-то журнале Валюша прочитала, что сорокалетние бабы, писал психолог, влюбляются, как малолетки, и просто сходят с ума, это рецидив юности. Жизнь жаждет вечности и бросает вызов смерти, хотя все знают, кто победит. Помнится, тогда она посмеялась — в сорок лет пора о душе подумать. А теперь вот ее подружки попали в жернова этого чертова кризиса. Да что подружки! Не сама ли она рванула в Египет с надеждой на приключение?
Маша
Любовь озарила Машкину жизнь мягким внутренним светом. Стихи раздирали душу и падали на клочки бумаги, как весенний очищающий ливень, а стоило взять в руки гитару, как она сама начинала петь. Валюшка и даже Зинаида Михайловна хором посоветовали ей отправить стихи адресату, благо, что для этого существует электронная почта. И она, поколебавшись, послала в Киев целый венок сонетов. К тому времени она все же прорвалась через барьер цербера-секретарши и хлебнула студеной водицы абсолютно индифферентного тона, от которого заломило зубы. Правда, тогда она себя утешила — может, Сидоров был не один? Отправляя стихи, она рассчитывала на то, что не мог дать ни один телефонный разговор — искренность интонаций, интимность и конфиденциальность общения. Письмо отправляли с Валюшкиного компьютера, и ответ на него Машка рассчитывала получить уже утром. Но напрасно она трезвонила подруге весь день, ее электронный ящик был пуст. Не пришло ответа и до конца недели, хотя Машка чувствовала его душой и читала внутренним зрением. «Дорогая Мэри, ты чудачка, — писал ей воображаемое письмо незабвенный Сидоров. — Я вряд ли достоин такого отношения, но как мужчина и человек снимаю перед твоим талантом шляпу.»
— Мама, ты очень осунулась, — сказала ей дочь, — щеки ввалились, глаза, как у загнанной лошади. Что-то случилось? Признавайся.
Машка и дочь — подруги, хотя малявке только пятнадцать. Их женские алгоритмы совпадают: Дашка живет ожиданием первого чувства, Мария — переваривая последнее. Самое смешное, что год назад она поделилась новостью — ей нравится мальчик из старшего класса Леня Сидоров. Мария хохотала, как сумасшедшая:
— Дочь, ты не могла выбрать что-нибудь пооригинальнее? Любить Иванова, Петрова или Сидорова все равно, что взять на десерт вареную морковь. Вокруг итак много серого и однообразного, а чувства — это нечто эксклюзивнее.
Вот такую несла чепуху, не подозревая, что и сама в скором времени будет помешана на Сидорове.
— Случилось, — ответила она Дашке, — даже очень. В твоей старой матери проснулась женщина, а больше я тебе ничего не скажу.
— И не надо, — согласилась дочь. — Хочешь цветной капусты? Капуста — продляет молодость.
Глядя, как ловко управляется дочь с бледно зелеными «зонтиками», обваливая их в яйце, муке и доводя до золотистости в масле, Маша чувствовала себя девочкой, наломавшей дров, которую мама простила и пожалела, а теперь хочет побаловать вкусненьким.
— Как хорошо, что ты у меня есть, — думала она, глядя на молочные ножки, торчащие из-под длинной отцовской рубахи, эксплуатируемой, как халат, на тугой хвост, затянутый на затылке и ловкие, точные, лишенные суеты движения. — Скоро ты одна заменишь мне весь мир, я буду жить твоей любовью, твоей беременностью, нянчить и растить твоего ребенка. И этого счастья будет так много, что старость не покажется страшной.