«Потиму?» — спрашивал, как игрушечный медвежонок, хлопая глазками и склоняя головку на бок, когда Леся защищалась локотками и коленками от его вулканической нежности.
Леся и зайцы
Собственно все они были почти равны и почти на одно лицо — шоколадные зайцы — милые, забавные, яркие представители далекого континента и чужой, неведомой расы. Для кого-то черные обезьяны, для нее, для Леси — экстравагантные красавцы, гибкие, музыкальные, веселые и озорные, как дети. Ее дружба с зайцами началась в 16 лет. Шли да шли себе по тенистому бульвару две тоненьких девочки, две школьницы выпускного класса, а навстречу два мальчика — негатива. Костюмчики, туфельки, беретики белые, а сами — черный кофе. Подружка фыркнула и отвела глаза, а Леська восхищенно воскликнула — «Хорошенькие-то какие!» Воскликнула тихо, не думая, без прицела, просто для самой себя, словно птичками восхитилась или цветочками. А зайцы (ушастые оказались!) возьми и откликнись! Да на таком смешном, изобилующем мягкими знаками языке, что подружки прыснули хором. Мальчиков звали Джеймс и Чучука, они были студентами политехнического университета, будущими программистами Африки. А потом уже появилась целая армия знакомых зайцев, ну не армия, но почти батальон — студенты других вузов, бизнесмены, футболисты. И все они, как ни странно, включая футболистов, казались Лесе умнее, образованней и воспитанней ее соотечественников.
Первый невинный роман был с Джеймсом. Нет, чернокожий студент делал, конечно, поползновения к близости, но черные мальчики не наглели — ни намека на силу, только оружие обольщения. Жар от них исходил просто парализующий — от глаз, выглядывающих словно из томного омута, от сахарной, сладкой улыбки…
Подразнив изнывающего от молодой страсти Джеймса и войдя во вкус, Леся переключилась на Фитцжеральда. О, это был феномен! Стильный, остроумный, ироничный и …говорящий совсем без акцента! Да еще как говорящий! На великолепном, изящном смешении молодежного сленга со светским языком. В Фица можно было влюбиться, и девчонки влюблялись толпами. Однокурсницы, официанточки, отвязные клубные девочки. Чуть было не завязла всеми лапками и Леся. Вовремя удержалась, в последнюю секунду, только крылья чуть-чуть замочила, но улететь хватило сил. А вот на футболисте едва не сломалась. Такой оказался мальчик — нежный, трепетный, ласковый. А как ухаживал! Звезды с небес, плащ в грязь, улет на другую планету. И запах роскоши шел от него — духи, кружащие голову, озоновая свежесть белья… И детская наивность на фоне спортивной выносливости, мужественности. «Потиму?» — спрашивал, как игрушечный медвежонок, хлопая глазками и склоняя головку на бок, когда Леся защищалась локотками и коленками от его вулканической нежности. И казалось ей — вот оно счастье, быть рядом с таким мужчиной, засыпать и просыпаться в одной постели, ездить по клубам на шикарной машине, готовить ему и друзьям неизменный рис с безумно острыми приправами и танцевать, танцевать, танцевать под ритмы зажигательной, неподражаемой негритянской музыки.
Но прошло и это. К футболисту, который и дня не мог прожить без Леси, приехала из Африки жена с крошечным беби на руках… И новые игрушки оказались интереснее старой.
Да, она тосковала по зайцам. Смотрела клипы с их участием, слушала африканскую музыку, и даже тихонько плакала в своей комнате, нюхая не утратившую аромата тонких духов фирменную футболку неверного футболиста. Но в душе что-то умерло, изумруд первых листьев поблек и запылился, осыпались нежные цветы, и там, где трепетали шелковые лепестки, завязалась грубая шкурка плодов — опыта, усталости и легкого разочарования. Из кудряшки-очаровашки Леси вылупилась совершенно другая особь — слегка циничная, ничему не верящая, с легкой грустью завидующая глупышкам, которые еще способны обмануться…
Миша и Мойша
Вначале он не любил евреев, ведь их не любила Зоя. Потом наоборот — полюбил всем сердцем. Ведь Зоя, покопавшись в родословной, нашла еврейские корни и вспомнила, что это избранный Богом народ. И когда родились близнецы, их назвали примиряюще для обеих наций — Миша и Мойша, вот такой живой мостик от русофобов к антисемитам. Близнецы ворвались в жизнь Олега нежданно-негаданно, бесцеремонно, без стука. И мгновенно перевернули жизнь вверх дном. Описанная Мойшей кандидатская валялась на кухне, и заброшенный хозяевами кот точил когти об распечатанные на принтере гениальные мысли, пятилетняя Настенька ушла в автономный режим, как заблудившийся в космосе спутник — что-то ела, когда-то спала, приспособившись гулять на балконе и общаться с котом. И даже вкрадчивый телефонный голос с кавказским акцентом, весь год надоедавший глупой просьбой «девочку Оксану хочу», уже не раздражал Олегово ухо. А что же она, Оксана? Она оставалась такой же сочной и жизнерадостной, такой же аппетитной и жгучей, как спелая вишня из уютного садика ее домовитой мамы — хохлушки. Едва миновали угрозы, связанные с недоношенностью близнецов, как Оксана подравняла кудри, накрасила густо ресницы, оттенив загадочную мглу своих глаз, обтянула полную грудь трикотажной маечкой с игривыми буковками «sexsi» и поскакала на работу парикмахерши в мужской зал, где ей платили копейки, с трудом покрывающие расходы на дорогу и вечно рвущиеся колготки. И даже позвонить Олегу забывала, чтобы спросить, как там дела у близнецов. Прорезался ли зубок, удалось ли обойтись без клизмочки, и как они сегодня сосали отцовскую бутылочную грудь.
Ночью мама-«добытчица», деловая леди, спала в отдельной комнате, ей же надо было выспаться, восстановиться, чтоб утром, упаси господи, не подстричь клиента короче положенного, или не спалить мелированием волосы. А горе ученый, многодетный отец, варил, подмывал, кормил и купал, пытаясь в перерывах между криками близнецов вернуться к заброшенной диссертации, но падал лбом на клавиатуру компьютера. И длилось это долго, бесконечно долго, пока у еврея Мойши и у русского Миши не прорезались кавказские носы, черные кудри и особый, гортанный выговор. А тут и голос в трубку вернулся, вслед за чем подобрела Оксана и предложила Олегу поспать, пока она сходит с мальчишками в парк.
Он провалился в сон, как в пропасть, и снова бежал по каштановой аллее маленького украинского городка, догоняя игривую, горячую, манящую тугими округлыми формами Оксану, уже предчувствуя, зная, что будет дальше — обморок, электрический разряд, невесомость и желание стать песком под ее ногами.
— Папа, папа, вставай, — разбудила его Настена, — уже темно, а мамы с братиками все нет!
И, замерев от ужаса, готовый к самому страшному — похищению, несчастному случаю, теракту — Олег выскочил на улицу.
Фиолетовый московский вечер был заштрихован мелким дождем. Темный двор согревали бледные проталины света, падающего из уютных, зашторенных окон, и Олега, замороженного, как десна заботливым стоматологом, разучившегося за последний год что-то видеть и чувствовать, кроме своих близнецов, охватила такая печаль, такое чувство сиротства, что он чуть не взвыл по-волчьи. В этот момент во двор мягко вкатилась красная Ауди. Тормознула у соседнего подъезда и выпустила щеголеватого кавказца, который, открыв заднюю дверцу, вытащил по очереди сонных Мишу и Мойшу, а потом подал руку Оксане. Не сразу поняв в чем дело, Олег хотел броситься к незнакомцу, чтоб рассыпаться в благодарностях — ведь это он, спаситель, вернул ему пропавшую семью! Но вовремя остановился. Кавказец уложил мальчишек в коляску, извлеченную из багажника, и смачно шлепнул Оксану по заду. И вот уже жена с невозмутимым, чуть утомленным видом добропорядочной матери, не заметив вросшего в стену мужа, вкатила коляску в подъезд.
Что сделал бы в подобном случае любой другой мужчина? Отхлестал мерзавку по щекам? Догнал Ауди и забодал рогами? Заставил, пугая детей, во всем признаться неверную? А что потом? Унес свою страшную правду к родителям, взяв из дома только компьютер? Бросил нежную, щуплую Настенку на произвол судьбы, а собственноручно выкормленных, вынянченных, вылизанных долгими, безумными от усталости ночами Мишу и Мойшу — на полуголодное, сиротское существование? И зажил в свое удовольствие, забыв этот детский запах, и нежность кожи, и доверчивость глаз, и первые слюнявые поцелуи, похожие на касание мягких, розовых цыплячьих клювиков? И был бы опять безмятежно, по-юношески счастлив? Олег поступил по-другому. Он вышел из тьмы и, не заметив обморочной бледности всегда румяной Оксаны, молча вкатил коляску в лифт.
— Ну что, загулялись? Устали?
Близнецы, услышав голос «кормилицы», встрепенулись и радостно залопотали, заблестели черными глазками и потянулись к нему, бледному московскому солнышку, жадными вампирскими клычками.
Нюся-Пуся
Наступила весна, и Сергеевну выпустили из больницы. На худых дрожащих ногах, покачиваясь на теплом, сотканном из тонких ароматов ветерке, она с трудом закинула ветхое тело в троллейбус и жадно уставилась в окно. В городе все цвело — вишня, абрикос, черемуха, словно салютуя Сергеевне и отменив в честь ее выздоровления запрограммированную природой очередность. Это радовало, но еще больше грело душу, что сейчас она увидит кота. Этого роскошного, холеного альбиноса она вырастила из дворового заморыша и, отправляясь в больницу, полпенсии отдала соседке Наде, чтобы Нюсе жилось хорошо.
— Почему Нюся, если это кот? — спрашивали ее в палате, где Сергеевна рассказывала о своем любимчике-озорнике. И она, смущаясь, отвечала — Я так мужа звала своего, Никифора, он тоже был блондином. И глаза у них одинаковые — такого песочного цвета.
Возле дома, в палатке, она купила сто грамм колбасы (сама-то мясного не ела, а котику будет гостинчик) и рогалик с повидлом. Вот сейчас он кинется ей навстречу, обнимет мягкими лапками, а она из сумки — колбаску. Потом чай себе подогреет, скушает мягкий рогалик и сядет у телевизора, положив больные ноги на пуфик. А Нюся пушистой снежинкой опустится на раздутые коленки, потопчется мягкими лапками и, умостившись поудобней, запоет свою нежную песенку с тонкими хрустальными переливами. Но в квартире было тихо, пахло пылью и затхлостью, к которой не примешивалось и намека на кошачью мочу.
— Нюся, Нюся моя! — позвала Сергеевна, предчувствуя страшную беду. Кот не откликнулся. Коробка с песком была абсолютно суха, блюдечко для еды отсутствовало. Так может Надя забрала красавца к себе? Моля Бога, чтоб так и было, она вышла в коридор и позвонила в двери напротив. Соседка вышла в ночной рубашке, позевывая, с отчетливым запахом перегара.
— О! — кого я вижу! — деланно обрадовалась она. — С выздоровленьицем!
— Где Нюся? — спросила, обмирая, Сергеевна.
— Ну что, подлечили ноги?
— Где Нюся? — повторила Сергеевна и заплакала.
— Да чего ты, чего! — затараторила Надя, — нужен тебе этот кот помойный? Я в двери, а он между ног и как сиганул на улицу! Что мне его по чердакам искать? Хочешь, я тебе другого принесу, сиамского? У моего-то кошка недавно разродилась!
Не чувствуя боли в суставах, не помня самой себя, Сергеевна бежала по ступенькам, сквозь всхлипы причитая — Нюся, Нюся!
Во дворе ей стало плохо, потемнело в глазах, сердце подкатило к самому горлу, и она, из последних усилий зацепившись за лавочку, осела на нее снопом сена.
— Смотри-ка, бабулька пьяная, — сказала Леся ухажеру, усаживаясь в его машину. — Может, Скорую вызвать?
— Лучше вытрезвитель, — усмехнулся плотный мужчина, еще не забывший старую милицейскую структуру из советского прошлого. И, положив руку на девичью коленку, вкрадчиво спросил: — Ну так что, ко мне, в гости?
— Папа, папа! А я знаю эту бабушку, и ее кота, — подбежала к Олегу, качающему коляску с близнецами, измазанная в песке Настена. — Кота Нюся зовут, он такой белый-белый. Его из дома выгнали, и он в подвале живет. Сейчас я его принесу!
— И это прекрасно, дочка! — пробормотал рассеянно Олег, уткнувшийся в распечатку своей диссертации. Нет, концовка явно подкачала, убедительности не хватает. А может добавить расчеты?
Он не видел, как Настя исчезла в подвале, как вылезла, прижимая к себе грязного, тощего кота, как счастливо заплакала Сергеевна, целуя чумазую морду животного. Ее счастье, ее мальчик, ее родная душа вернулся! И не понял, чему рассмеялся Мойша, хитро сощурив глаза. Русские? Еврейские? Кавказские?