«О! — вопль женщин всех времен — мой милый, что я тебе сделала?»
Мне было пятнадцать, когда на советские экраны вышел фильм «Ажелика-маркиза ангелов». Наш отпетый неуправляемый класс ломанул на сеанс с уроков, только я и подлиза Сайкина остались сидеть за партой. Я не могла подвести учителя истории Виктора Игнатьича, а если точней, пожертвовать долгожданным часом свидания с ним, а подхалимка Сайкина высиживала золотую медаль. Тот фильм я так и не посмотрела, не посмев ослушаться маму. Мама хотела мне только добра, она оберегала меня от пошлости, готовя к большой и чистой любви. А в фильме царили легкомыслие и фривольность — дурной пример для молоденькой девушки. Но самое обидное, что отстав от класса, я не добилась благосклонности историка. Не получила медаль и Сайкина, поскользнувшись на роковой любви. Но певучесть нездешнего имени оставила в моей душе неизгладимый след. И я назвала Анжелой свою единственную дочь, в тайных глубинах души надеясь, что этим самым даю ей пропуск в иную, красивую, полную чудес и ярких переживаний жизнь.
Прошло почти двадцать лет. Я живу все в той же пятиэтажке с мамой и бабушкой, повторив их горький опыт любовных неудач. Анжелке семнадцать лет, она красивая бойкая девочка, немного дерзкая и легкомысленная, немного сентиментальная. У нее немало поклонников, но все они не выдерживают критики. Один любит выпить, другой не знает, кто такой Петрарка, у третьего в кармане ломаный грош. В пединституте, где учится дочь, абсолютное большинство девчонок, а редкие мальчики отвратительно женоподобны. И я мысленно посылаю молитвы всевышнему, чтобы моя девочка не осталась одна, как я. И всевышний слышит меня, а иначе откуда берется долговязый баскетболист со звучным именем Зигмунд? Я уверена, что он тоже не знает Петрарку, но дочери на это наплевать. «Ах, мама, почему люди не летают?» В ее распахнутых счастью глазах — и восторг Наташи Ростовой, и зрелая страсть Карениной. Зигмунд водит дочь по кафе и катает на роскошной машине, он звонит ей на мобильник, и дом переворачивается вверх дном. Летят кофточки, юбочки, колготки и туфли, у Анжелки ответственная задача — выбрать комбинацию вещей, которую тот еще не видел. И когда она, нарядная, благоухающая и сверкающая глазами, стоит на пороге, с волнением спрашивая нас — «ну как я?», неверующая бабушка Паша, стахановка и передовик производства, крестит ее мелкими судорожными крестами.
Мы ни разу не видели Зигмунда, разве ж мельком, по телевизору, но тоже в него влюблены.
Жить жизнью Анжелки, питаться ее эмоциями стало нашим тайным наркотиком.
— Как ты думаешь, — спрашивает бабушка, — они уже целуются?
Мама, более чувствующая веянье времени, давится от смеха:
— Нет, дорогая, ходят за ручку.
Я же боюсь другого: южного темперамента Зигмунда, который в любой момент может смести хрупкий барьер дочкиного целомудрия. Страшна не пресловутая потеря невинности, все когда-то уходит, а то, что будет потом. Момент расставания, превращения кареты в тыкву, возвращения в старую жизнь. Он наступит, это неизбежно, и чем глубже Зигмунд прорастет в мою девочку, тем тяжелее ей будет. Она это чувствует тоже и оттягивает момент окончательной близости, не подозревая, что избалованный женщинами красавец ведет собственную изощренную игру. И называется она — обламывание маленьких строптивых девочек. На очередное Анжелкино «нет» грубая скотина высаживает ее посреди ночного города из машины и, обдав клубами выхлопных газов, стремительно исчезает. У нее хватает мужества рассмеяться и спокойно вызвать такси, и зайти домой с ироничной усмешкой. Но ночью я слышу из ее комнаты то ли стон, то ли приглушенные рыдания.
И я, и загнанная жизнью мама, и престарелая бабушка Паша, передовик производства, многостаночница, делегат партийного съезда, и даже черная сука Клязьма, все мы оскорблены до глубины души выбрыком безмозглого верзилы. О, солидарность обиженных женщин! Ты ни сколько не хуже пресловутой солидарности самцов, привыкших брать, оставляя за собой черный выжженный след.
— А пошли ему «эсэмэску» с маминого телефона, — изобретает достойную месть наша мудрая бабушка, глядя, с какой тоской следит Анжелка за художествами Зигмунда на баскетбольном поле. — Только инкогнито. Заинтригуй его неведомой поклонницей, задури мозги, доведи до изнеможения и, не открывшись, брось, как надоевшую игрушку. Идея кажется заманчивой.
— А ты, бабуля, даешь! — теплеет дочь благодарным взглядом. И сука Клязьмя, одобрительно скуля, радостно и нетерпеливо бьет по паласу обрубком хвоста.
Первое сообщение — продукт коллективного вдохновения: «Смотрела тебя в игре, ты просто супер! Молния, огненный смерч, стихийное бедствие для противника! Но, забивая голы, ты попадаешь мячом в мое сердце!» Моя старенькая «моторолла», приняв столь терпкий текст, крякнула, но долг свой послушно исполнила, сообщив конвертиком письма, что сообщение доставлено адресату. Реакция Зигмунда незамедлительна. Не утруждая себя «эсэмэской», эта гора хорошо подогнанных, лоснящихся мышц тут же ответила звонком, но напрасно сопела в трубку, надеясь услышать голос очередной наивной простушки.
Мы пускаем в кровь адреналин всей нашей дружной, разновозрастной бригадой. Я вижу, как мокрой черной смородиной светятся бабушкины глаза, как дрожат от едва сдерживаемого смеха ее маленькие черные усики, когда она шкандыбает по паркету, басисто крича Анжелке: «А я тут еще придумала — записывай.» И новый текст летит в карман баскетболисту, который хоть и ближе к солнцу, но душою чернее ночи. «Я долго не могу уснуть, ах зачем твое тело так упруго, зачем горячи твои губы и сладок язык?» Ну и ну, бабулечка, а еще говорят, что в эсэсэре не было секса!
— Да это так, фантазии, — застенчиво машет ладошкой стахановка и скромно дислоцируется на кухню. Вся прелесть нашей игры заключается в том, чтоб, накаляя страсть абонента, ни в коем случае не рассекретиться и не выйти на связь. Пусть глотает слюнки в предвкушении нового приключения, пусть облизывается в ожидании послушной дичи. Интрига — великая вещь, двигатель любви и прогресса. И когда взорванный очередным посланием спортсмен разрывает нетерпеливыми звонками мой бедный мобильник, даже Клязьма приходит в экстаз и лает, как на пожар.
Дурдом продолжается ровно три дня. Мы подсели на эту игру, мы возбуждены, как первоклассницы, придумавшие ловушку вредному пацану, и удивляемся только одному — почему пан Длинные ноги до сих пор не ответил «поклоннице» сообщением? Чего ему для этого не хватает — ума или терпения? Развязка наступает неожиданно.
«Мой стремительный тигр! — диктует бабуля Анжелке. — Как я мечтаю погладить тебя по шерстке!».
— Это вульгарно, — комментирует дочь. — Какой такой шерстке?
Но сообщение улетает, и тут же, о ужас, раздается два одновременных звонка — по мобильнику и в нашу дверь.
Мы замираем, как вкопанные. Липкий ползучий страх затягивает удушливым полиэтиленом. Поиграли, дурочки, называется. С кем поиграли? С огнем! А у дверей кто-то шумно топчется, и чей-то палец снова и снова давит кнопку звонка.
— Он мог нас вычислить? — хрустя суставами, оседает на диван стахановка.
— Вряд ли, — отзывается мама. — Информация об абонентах засекречена.
Но голос подает Анжелка:
— Для смертных, но не для мафии.
— Замрите и не дышите, — шепчу я. — Позвонят и уйдут. Но бабушка мудро предполагает: А если оставят засаду? Вы утром за порог, а вас по голове.
Верная дочь Александра Матросова, баба Паша падает грудью на амбразуру. Велев нам закрыться в ванной, она мужественно идет к дверям, держа в руках злосчастный мобильник.
— Да, это я вам писала, — скажет она сейчас Зигмунду. — А что мне делать, если я вас люблю? Любви все возрасты покорны.
И он плюнет досадливо на пол, и, кинув презрительно — «маразматичка» — кивнет телохранителю — «пошли».
Бледная и гордая, как партизанка на допросе, баба Паша стоит в дверях, силясь понять, почему перед ней не Зигмунд, а приземистая бабка в пуховом платке.
— Распишитесь, вам телеграмма.
Умер некто Виктор Игнатьевич, старенький учитель истории, в которого я была влюблена, ради которого пожертвовала волшебным фильмом, экономно выдернув из него единственную петельку — нездешнее имя, чтоб зацепиться за крючок красивой размашистой жизни. Умер тот, что казался когда-то лучшим из лучших, одноклассница зовет на похороны в соседний городок, но я, конечно, не поеду. Нет у меня ни времени, ни сил хоронить свое прошлое, пусть за меня это сделают другие. Все проходит и все уходят, и люди, и мечты, и желания. Моя дочка хочет любви, мама — здоровья, а бабушка Паша — покоя. Чего хочу я, никому ничего не сумевшая дать?
Мобильник опять молчит, молчим и мы, пристыженные своей беспочвенной паникой. Нам больше не хочется мстить, играя в глупую игру. Нам все равно, кто кого бросил в этой интрижке, кто победил в нелепой, слепой и глухой дуэли. Зигмунд отболел и умер в наших сердцах, чтоб удобрить их своим перегноем к расцвету новой весны. Моей дочке только семнадцать, ее юность пышет так жарко, что хватает на четверых, не считая хвостатую Клязьму. И пускай вокруг вьются не те — и слепые, и неповоротливые, и сонные, я то знаю наверняка, что Анжелика — маркиза ангелов!