Когда один сходит с ума, другие чуть-чуть завидуют. Надолго ли, но ему хорошо в сверкающем хрустальном мире, где солнце разбито на сотни сияющих солнц, где нет посторонних звуков, а только музыка, музыка…
А зовут его просто — Славик… Вика прикрывает блаженно глаза и катает во рту это имя, как леденец, нет, как конфету с ликером — вначале сладко, а потом вдруг раз — и обожжет пьянящей ароматной горечью. Двадцать лет она не разрешала себе любить, двадцать лет! И вдруг раз, и втюрилась по уши, провалилась под тонкий лед в темные, вешние воды. Провалилась, и выплывать не хочется, а хочется, раскинув руки, падать русалкой на дно, выдыхая веселые, цветные пузырьки — Сла-ви-ик!
Она думает о нем всегда, каждую минуту — расчесывая каштановые волосы, подкрашивая глаза (ай-яй-яй! двадцать лет — а уже морщинки!), сидя на лекциях и дурачась с девчонками, и не устает удивляться — какой же он!
— Ну и какой, какой? — пристает назойливо Лизка, когда-то подружка, когда-то наперсница, (сколько вина перепито под тоскливый тост «за любовь!»), а теперь только тень прошлой жизни, потому, что все, что не с ним, со Славиком, — просто жалкая серая нежить.
— Он чудный… он исключительный… он просто венец, да-да, венец мужской природы! — восклицает сумасшедшая девушка. И Лизка завистливо трясет кудряшками, голосом бабы Яги предрекая темные перспективы, отрезвляя справедливой, но чужой, не прочувствованной истиной:
— Ну знаешь, не сотвори себе кумира!
— А пошли-ка вы все подальше! — в ответ ей смеется Вика. И кружится на каблуке, мечтательно глядя в небо. — А мне утром Славик звонил, звал с ним в Москву ехать!
Иногда он приезжает за ней в институт, и Лизка с вредностью старой девы, со злорадством тоскующего одиночества препарирует кумира подружки серым лезвием глаз: лет 30, не меньше, пузцо и массивный затылок, глаза маслянисто-блудливые (пока ждет эту дуреху, всех студенточек перещупает). Откуда ж взялась любовь, чем вызвано это ослепление? Мудрая Лизкина мать, с которой нельзя делиться, но классно обсуждать других, затягиваясь сигаретой, любит говорить: «А при чем здесь мужчина? Любовь — это одно, мужчина — совсем другое. Плод созрел и рухнул, кто рядом очутился, тому и повезло».
Вика рядом со Славиком как роза с кустом репейника. А она еще и комплексует: «Ой, у меня волосы сегодня не пышные, ой, прыщик на щечке вскочил — мама дорогая! — я ноготь сломала, а вдруг сегодня Славик приедет?» Ее можно брать со сковородки, как горячий блин, и есть, только спасибо скажет. Но Славик откусывает и кладет обратно. Он женат, у него ребенок, и Вика должна понимать, что настоящие мужчины семью никогда не бросают. Да, тяжело, да, трагедия, но главное — жена это горький долг, а любит он только Вику! Вот вырастет дочь, вот состарится и умрет жена, и тогда, в другой жизни, он обязательно выберет ее и никому-никому не отдаст!
Когда один сходит с ума, другие чуть-чуть завидуют. Надолго ли, но ему хорошо в сверкающем хрустальном мире, где солнце разбито на сотни сияющих солнц, где нет посторонних звуков, а только музыка, музыка… Вика смотрит на Славика и умирает от нежности — до чего же он все-таки красив! И умный, и сильный, и отважный. Вон как гоняет на своем черном «Форде», аж дух захватывает! На красный? На красный! Обгоним по тротуару? Обгоним! Нет, нарушать правила очень плохо, Вика не идиотка и прекрасно это понимает, она терпеть не может лихачей, но Славик исключение, ему можно все — ведь его опекает сам Бог!
— Он наестся тобой, напьется, и выбросит без сожаления, как пластиковую бутылку из окна, — пытается отрезвить Вику мама, но пушистый котенок в момент превращается в тигра.
— Замолчи! Иначе уйду из дома! Как же ты не поймешь, что лучше месяц со Славиком, чем всю жизнь без него!
Угроза действует безоговорочно, и мать уползает на кухню, мысленно прикидывая, где, как и с какими затратами будет спасать свою дочь от смертельной депрессии, уже затаившейся у дверей, уже залегшей в черных, опавших листьях, уже тяжело колышащейся в не просыхающей, мутной, подпитываемой нудными осенними дождями луже. В Крыму? В деревне? В больнице? А если это случится зимой, куда бежать, где искать утешенья? И мама бежит к знакомой гадалке, нащупывая в кармане двадцатку — «Ты посмотри, когда! Лучше бы побыстрее! Чтоб время зря не теряла, ей ведь жизнь свою надо устраивать! Чтоб не случилось, как со мной — искала-искала принца, да и выскочила за трубочиста, лишь бы не быть одной».
Гадалка бросает карты, выходит в астрал и летит на зеленую улочку, отгороженную от плебеев шлагбаумом, где живет ненавистная соперница, нелюбимая жена, старая интриганка, вцепившаяся в Славика мертвой хваткой. Двухэтажный, с башенками дом, кружевной, изящный балкончик, ну а где же злая химера, камень на шее Славика? Есть милая, нежная женщина с мудрой печалью в глазах. Женщина — добрая фея, у которой все получается — растить хорошего ребенка (и спорт, и музыка, и живопись), побеждать противную осень (вон какие цветы алеют на ее подоконниках!), и оставаться юной (тренажеры, бассейн, голодания). Вот только с мужем у феи проблемы, но об этом молчок, это табу, об этом не знает ребенок, он еще слишком мал, чтоб задаться простым вопросом — почему у мамы с папой разные спальни? Почему его чудная мама засыпает с книжкой в руках, а большой и мудрый папа крадется в дом по ночам, как вор. Почему, уходя к себе, он стоит у маминых дверей, жадно, как продрогший волк, ловя ноздрями запах ее тепла. И о чем толкует бабушка, спрашивая у феи:
— Когда ты его простишь? Он же тоскует и бесится, на машине летает, как дьявол, в малолетках ищет утешенье. Ты же его так любила!
— Я и сейчас люблю, — вздыхает устало фея, — но как забыть про предательство?
Гадалка сметает карты и лезет за сигаретой.
— Никакой перспективы нет, — говорит она горькую правду. — Твоя дочь для него игрушка, следи, чтоб она не пропала…
Ах как весело, как захватывающе здорово, прижавшись щекой к любимому, мчаться вдвоем по шоссе, почти взлетая над твердью! Тереться о его щетину, вдыхать его запах — дыма и дорогих духов, ощущать жар его руки у себя на коленке!
— Ты любишь меня?
— Люблю!
— А я тебя еще больше! Хочешь персик? Кусай. А у меня сегодня экзамен!
— Вернемся, купим пятерку.
— А у меня на сапожке молнию заело.
— Приедем в Москву, купим новые!
— А я хочу от тебя ребенка!
— Зачем? Ты сама ребенок!
Машина, как самолет, поднимает вверх над землею, над суетою сует, над нудными житейскими мелочами, глупыми людишками, копошащимися в навозе мелких проблем. Над жующими и не могущими наесться, над спешащими, толкающимися, брызжущими слюной и ревностно заглядывающими в рот соседу — а с чем у него пирог. Разве понять занудам, этим болотным лягушкам крылатое Викино счастье?
Славик целует Вику и закрывает глаза. Так лучше думать о жене. О ее губах, когда-то пахнувших клубникой, о ее руках, бархатных, как у ребенка, о ее молочном дыхании, таком щемяще родном. Ну разве эта простушка заменит печальную фею, избавит от болезненной привязанности, от душевного рабства, готового мириться со всем — своей и ее неверностью, с долгим отсутствием близости, с суррогатом семейной идиллии? И все это в обмен на скромное утешение — они никогда не расстанутся, у них общий сын и дом, и предметы, которых касаются, и воздух, которым дышат.
Наверное, он ненормальный, раз не может ее забыть, вырвать из сердца репкой. Раз любовь и ненависть, мед и яд переплелись в нем настолько тесно, что теперь не понять, где что. Первая, самая первая женщина, и, выходит, единственная? А иначе почему никакие влюбленные Вики не способны ее заменить?
Мама вздрогнула и проснулась — что за сон ей приснился страшный: перевернутый, дымящийся «Форд», персики в подтаявшем снеге и знакомая пестрая сумочка с бесполезно звонящим мобильным! Одной рукой схватив сигарету, она другой набирает цифры, но в ответ звучит издевательски — «Ваш абонент не доступен». Мама бьется в истерике, у нее дурные предчувствия, а за окном занимается кровавая, зловещая заря…
…Вика лежит на спине, в опустевших глазах — тоска, черная, непролазная… В горле — колючая немота, сушь, песок и пустыня. Нет хрустального мира, только душа в осколках, изломаны легкие крылья, серое рыхлое небо нависло могильной плитой. Славик ее разлюбил, Славик в ней разочарован! Славик сказал «прощай» и высадил возле дома, даже не поцеловав на прощанье. Может, тому виной ее назойливый однокурсник, сдуру приславший эсэмэску? Или сосед по гостинице, нагло подмигнувший в буфете? Или ее записная книжка, где Славик, взяв полистать, обнаружил мужские имена? А может подлая стрелка, скользнувшая по колготкам?
Мама лезет с блинами, мама сует конфеты, мама ликует от счастья — кошмарный сон не в руку, ее малышка вернулась, жива! Разбитое сердце? Тьфу, все пройдет, зарубцуется! Главное, кости целы, главное, плоть жива!
— Мама, уйди, пожалуйста, ты кислород перекрыла!
— Щас-щас, дорогая, щас-щас! (Господи, пошли ей скорей трубочиста, и пусть они сделают ребенка! Не нужны нам неверные журавли, прилетайте скорее синицы!)
Сигареты, таблетки, водка… Нож, петля, пистолет?
— Дурочка, успокойся, — звонит по телефону Лизка, — поверь мне, он не единственный. Ревность, конечно, ревностью, но если б любил, не ушел!
Главное, перетерпеть. Не шагнуть с 12-го этажа, не чиркнуть лезвием по венам. Не спиться, не пойти по рукам. Переплакать неделю и купить абонемент в бассейн, записаться в тренажерный зал, а может и на дзю-до. Вон там какие девушки и даже взрослые дамы. Особенно эта, беляночка, с глазами раненой газели. Говорят, ее муж гуляет. Какие ж они козлы, все-все, кроме …Славика! Нет, она его не забудет, клин клином — рецепт не для Вики. Пройдет этот длинный ноябрь, в витринах зажгутся елки, Деды Морозы прицепят бороды. И если он не позвонит, то она позвонит сама. Двадцать лет она не разрешала себе любить, двадцать лет! И вдруг раз, и втюрилась по уши, провалилась под тонкий лед в темные, вешние воды. И не хочется спасаться и барахтаться, а только падать камнем на дно, выдыхая жизнь вместе с воздухом — Сла-ви-ик!