…А ведь это ей сегодня объяснились в любви! Ее сладких губ возжелали! Даже мелькнула шальная мысль — а вдруг она какой-нибудь феномен, и теперь начнет молодеть? Вот будет в мире шумиха!
С утра до вечера Шурочка сидит на балконе, словно кого-то ждет.
— Эй, девушка!- кричит снизу какой-то парень, задрав голову вверх. — Где здесь улица Санитарная?
— Санитарная? — оживляется Шурочка, но видит, как девчонка с нижнего балкона свешивается через перила и что-то объясняет прохожему. Горькая обида медленно, как густой цемент, заливает сердце. Спросили ее, а эта подлезла! О том, что только слепой или шутник назовет восьмидесятилетнюю бабушку девушкой, ей не приходит в голову. Внутренние Шурочкины часы показывают лет двадцать пять, не больше. Она чуть старше двадцатилетней внучки, но гораздо моложе пятидесятилетней дочери, хотя об этом никто не догадывается. Впрочем, три месяца назад, еще в начале весны у Шурочки был роман с 25-летним соседом Женей. Женя работает в филармонии, играет на фортепьяно и подрабатывает на трубе в ресторане. Он хорошо одевается, нежно пахнет духами и говорит изысканно культурно. О погоде, о церковном календаре, о магнитных бурях и мексиканском сериале, что крутят по второй программе. А однажды, когда Шурочка возвращалась из булочной и столкнулась с ним на лестничной площадке, Женя поцеловал ей ручку и подарил букет, почтительно шаркнув ножкой:
— Самой красивой даме дома.
Ну и что ж, что он был тогда под шофе. Это не было грубой лестью. Шурочка и в восемьдесят привлекательна, а уж в молодости слыла красавицей. И хотя всю жизнь проработала в регистратуре районной поликлиники, (там и мужа себе нашла, одна пациентка с сыном познакомила), она вполне могла бы украсить подмостки театра, так как пела и танцевала изумительно.
С той памятной встречи на лестнице она делала все, чтобы почаще попадаться Жене на глаза, но цветов он больше не дарил и ручку не целовал. Может, стеснялся? Впрочем, короткие, но изысканные разговоры тоже были неплохим капиталом. Потом они долго и вкусно обсасывались Шурочкой, и ей начинало казаться, что за каждым словом молодого соседа стоит пикантная двусмысленность влюбленного, но нерешительного человека. Однажды Шурочка заболела, надсадно кашляла и шумно сморкалась, даже посреди ночи отхаркиваясь в платочек. И была несказанно рада, когда Женя, увидев ее на балконе, помахал рукой и крикнул — «Выздоравливайте поскорее, а то я соскучился!»
После того ей приснился чудный сон: цветущий сад, качели, она молодая и жизнерадостная взлетает с Женей к синему небу, а он с веселым коварством норовит сорвать с ее губ поцелуй.
Все разрушилось в одну секунду, грубо и примитивно. Тот, кому она искренне посвящала лучшие порывы души, унизил ее и оскорбил, растоптал ее женское достоинство. Шурочка стояла как всегда на балконе в красивом, с павлинами халате, с накрученным шиньоном на затылке, когда увидела во дворе Женю с другом. Они мирно распивали пиво и о чем-то ожесточенно спорили. Женя тоже ее увидел и приветливо помахал рукой:
— Как здоровье, Шурочка? Вы самая красивая бабушка на свете!
Шурочке показалось, что тяжелым кованым сапогом ее ударили в самое сердце. Но она сумела сдержаться и принять пощечину с достоинством. Только мысленно поклялась, что больше никогда не поздоровается с этим грубияном. Бабушка! Ну и ляпнул!
Шурочка знает толк в нарядах, и маникюр делает только в салоне, и духами душится французскими. Муж, отставной генерал, денег на нее не жалел и наследство оставил приличное. Сын теперь на его машине таксует, а дочь большую генеральскую квартиру за доллары сдает, а ее забрала к себе, в отдельную комнату. С дочерью у Шурочки отношения не то чтобы напряженные, но не самые лучшие. Она, конечно, свой долг выполняет, холит ее и ублажает, но Шурочка уверена, что не от души, а из корыстных побуждений. Ведь стоит ей рассердиться, и квартира- кормилица уплывет из-под носа. К тому же дочь раздражает ее легкомыслием. Бабе почти полтинник, а в голове гуляет ветер. Внучке позволяет вольности и сама хвостом крутит. С мужем разошлась, ну так пора успокоиться. Чего бросаться на мужские штаны? То ей какой-то водила звонит, то бывший одноклассник (вспомнила вчерашний снег!) То коллега, между прочим, женатый.
От скуки и обиды на Женю (как раз тогда и случился разрыв), Шурочка подслушала разговор дочери с сослуживцем по параллельному телефону. Ничего особенного — пошлости да глупые смешки. Разве в ее время так ухаживали? А в другой раз, когда дочери не было дома, она сама сняла трубку и, озорничая, ответила томным полушепотом:
— Але…
— Я тебя люблю. — прошелестело над самым ухом. — Я и сейчас слышу твой сладкий запах, чувствую вкус твоих губ.
У Шурочки перехватило дыхание, и она замерла, как невинная девочка, случайно наткнувшаяся на возбужденную мужскую плоть. В тот вечер она была сама не своя.
— Мам, ты че такая румяная? — спросила дочь, — не заболела?
А она не смела взглянуть ей в глаза. Ощущение было таким, будто она, Шурочка, тайно и подло прокралась в дочкину постель, в объятья собственного зятя. Эмоциональное возбуждение вылилось в бессонницу. Стоило Шурочке закрыть глаза, как молодая горячая сила заливала ее с ног до головы, и тогда казалось, что можно рывком вскочить и легко, как в детстве, запрыгать на одной ноге, громко и звонко смеясь от избытка любви и энергии. А ведь это ей сегодня объяснились в любви! Это ее сладких губ возжелали! У Шурочки даже мелькнула шальная мысль — а вдруг она какой-нибудь феномен, и теперь начнет молодеть? Вот будет в мире шумиха! Но пробуждение было тяжким. Голова кружилась, суставы болели, под глазами набрякли мешки.
— Какая это гадость — старость, — пожаловалась Шурочка внучке, тоскующей у телевизора.
— И молодость не радость, — вздохнула та в унисон. — Я с Алешкой вчера поссорилась.
Ах, если б можно было договориться с Богом, и всего лишь на сутки взять на прокат юное внучкино тело! Как бы дерзко и ярко она прожила это время! Какой бы походкой прошлась по городу, как прицельно расстреляла глазами самых лучших встречных мужчин! Как легко прочитала бы каждого, и с каким вампирским наслаждением выпила до дна! А потом, спрятавшись в свою износившуюся оболочку, опять притворилась бы старушкой, поглядывая оттуда пьяно и молодо. В тот вечер Шурочка специально кружила возле телефона, чтобы не прозевать момента, когда дочери позвонит любовник. И когда телефон затрезвонил, быстро проскользнула в свою комнату и с безумно бьющимся сердцем схватила параллельную трубку. Но вместо сладких блаженных минут ее ждало разочарование. Дочь оказалась сонной и недалекой клухой. Шурочка просто из себя выходила, кипя досадой, слушая то скучные банальности, то откровенные глупости, которые та изрыгала.
— Дура, — чуть не сказала Шурочка вслух, — Толстокожая дура, и медведь тебе на ухо наступил, и вальс ты танцевать не научилась.
Примерно с месяц коллега дочери, ни о чем не догадываясь, разговаривал по телефону то с любовницей, то с ее темпераментной матерью, и …ни разу не заметил подмены. А потом все внезапно кончилось.
— Почему тебе друг не звонит? — деланно равнодушно поинтересовалась однажды Шурочка.
— Я в нем разочаровалась, — буркнула дочь, не желая вдаваться в подробности. Внезапная пустота навалилась на Шурочку гулким и знобким одиночеством. Вначале она чувствовала себя сломанным стебельком цветка, грубо брошенным на пол, потом куском свалявшейся пыли, которую задуло в угол, и потому никто не вымел. Слоняясь бесцельно по дому, она питалась обрывками старых ощущений — обветшалыми комплиментами, заботливо сложенными в коробочку памяти, ушедшими в далекое прошлое мгновеньями женского триумфа, свернувшимся, как прокисшее молоко, адреналином, который когда-то дарили поклонники, и который она сберегла в закромах с рачительностью Плюшкина. И вся эта гремучая смесь перестоявшего прошлого вылилась, наконец, в черную неизбывную тоску и спровоцировала гипертонический криз.
Напичканная уколами и таблетками, Шурочка лежала в своей комнате и никого не хотела видеть. Она даже не пошла с домашними в гости к дальней родственнице, которую всегда любила, а, поджав губы, попросила подать ей Библию. Хорошо, что не слышала, как дочь, уже на лестничной клетке, иронично сказала внучке — «И слава Богу, отпрыгалась мамочка. Пора о вечности подумать». Телефон зазвонил часов в десять вечера.
— Добрый вечер, вы еще не спите? — спросил незнакомый приятный баритон.
— Так рано ложатся только куры, — отозвалась Шурочка юным контральто.
— Тогда поговорите со мной, — попросил мужчина, — потому, что мне очень-очень одиноко, и я решился набрать первый попавшийся номер.
Они говорили долго и упоительно — об одиночестве, о скоротечности жизни и обманчивых земных благах, о звездах, которые то манят, то пугают, но так и остаются тайной, о птицах и дальних странах, о странностях мира людей, где все фальшь, суета и глупость. Пол ночи вдохновленная и обновленная Шурочка просидела на балконе, вдыхая ночной аромат оживающих от зноя деревьев. А когда в округе погасли последние окна, и над ней, как черная вода, сомкнулся бесконечный, вечный космос, она, прильнув глазами к Большой медведице, беззвучно взмолилась:
— Пошли мне чуть-чуть любви… И …последнюю каплю молодости!
На соседний балкон выполз пьяный сосед в трусах, зажег сигарету и матюкнулся на звезды. И, будто оскорбившись на это хамство, янтарный ломтик Луны юркнул в черное вязкое облачко. Юркнула в вязкую сонность квартиры и опечаленная Шурочка. Она не знала и не могла узнать, что ее молитва услышана. Что собеседник, воскресивший ее вниманием, юн, красив и возвышен. Что он влюбился в нее с первых же слов, так как давно созрел для любви, и, как переполненный нектаром цветок, ждал свою легкокрылую бабочку. Что впереди у них — долгие и счастливые ночи упоительных бесед, после которых каждый будет терзаться раскаяньем. Шурочка винить себя за то, что скрывает свой истинный возраст. А юноша… Юноша страдать, что морочит голову умной, тонкой и, судя по голосу, очень красивой девушке. Ведь он никогда не признается ей, что с детства прикован к постели…