У тебя не душа, а проходной двор!
— Не распахивай настежь душу, — поучала Мару Танюшка, — учись уважать себя!
Мара хмурила белесые брови, кусала пухлые губы и обижалась до слез: если уж она считает недостатком ее достоинства, то что говорить о прочих! Спустя много лет и потеряв Танюшку из виду, она часто вспоминает ее советы и каждый раз удивляется — почему та знала, а она, Мара, нет? Почему понятия «самодостаточность» и «чувство собственного достоинства» открылись ей лишь под занавес, а в маленькой, ладной Танюшке жили еще в восемнадцать лет? Мара помнит то надсадное, звенящее чувство внутренней неприкаянности, сосущую тоску пустого кувшина, преследовавшие ее в ранней молодости. Немой этот зов, готовность приютить и утешить не оставались без отклика, и в уютных гротах ее безразмерной души кантовались, как на вокзале, то щуплый отец-одиночка, то горбатенький странник — старичок, то бывший зэк в завязке, то целая многодетная семья, сбежавшая от мужа-алкоголика.
— На что ты тратишь эмоции и время? — удивлялась Танюшка, — У тебя не душа, а проходной двор! Там ведь могут и натоптать, и наплевать!» Но только теперь, отметив сороковник, Мара сумела признать: да, натоптано и наплевано, да, проходной двор, подворотня, авгиева конюшня. Если в сумерках, между днем и ночью, аккуратно выскользнуть из собственной жизни и, взобравшись на холмик, окинуть прошлое придирчивым взглядом, то увидишь не широкие просторы из чистых рек, цветочных лугов и плодородных полей, а небольшую болотистую местность, где желательно прыгать по кочкам, чтоб не булькнуть в знобкую трясину — юдоль мрака, боли и удушья. Там, в дьявольском, губительном вареве — рахитичные скелетики самоотверженных Мариных дружб и болезненных влюбленностей, уродливые зародыши ее творческих надежд и гражданских амбиций — все то, что казалось главным, и на что она не жалела здоровья. А кочки — дети, дом, муж от сохи, добродушные деревенские родственники… Все то, чему внимание уделялось второпях и с чувством вины, что воспринималось как банальность, как дань грубой природе.
Уступать и потакать, брать кусочек похуже — грустная участь Мары, ее добровольный выбор в союзе с ближними. Отчего ж так горько и пусто в душе, когда вместо поездки к морю, она отправляется в горы, чтоб не обидеть свою молодую, страдающую переизбытком энергии подругу? Почему не хочется жить, когда, не упрекнув, не уколов даже взглядом, она впускает мужа домой после длительного кобелиного загула? И наворачиваются слезы бессилия, когда приятельница — коллега, уезжая с мужем в круиз, приводит к ней пожить свирепого бульдога, уже дважды кусавшего Мару?
В счастливом сытом замужестве нежится подруга Света, не дававшая покоя ночами, рыдая в трубку и ожидая совета. В краю бесконечного лета среди пальм, лиан и магнолий пьет сок манго страдающий Виталик, любовник-вампир, прошедший танком по Мариной жизни… Блистает в столице другая подруга, чью личную жизнь и карьеру Мара строила по кирпичику, вытягивая каждый из собственной крепости. А сколько случайных, эпизодических личностей бесцеремонно промаршировало через душу, сметая все на пути, сплевывая под ноги и норовя урвать то, что плохо лежит — Марины связи, ее поддержку и вполне конкретное, материально оформленное сочувствие! Люда, изгнанная мужем из дома и живущая у Мары, пока та вела с негодяем душеспасительные беседы… Надя, проштрафившаяся на работе и, порыдав у Мары на груди, ожидающая, пока та подыщет ей другую, причем не хуже, а лучше. Тамара, влезшая в душу ужом и умалившая поменяться квартирами, потому что ее ребенок — астматик задыхается в пятиэтажке, а в новенькой девятиэтажке меньше пыли и больше воздуха…
— Откажись, скажи «нет и все!», — учит ее сочувствующая двоюродная сестра и тут же тащит с собой на концерт Киркорова, которого Мара терпеть не может. Но сестре одиноко и унизительно идти туда одной, а с любимым она поссорилась, и Мара вытаскивает заветную заначку в сто гривен, которую копила на новую блузку. И сидит, умирая от скуки, в переполненном зале, и пьет в буфете шампанское, потому что сестра его любит, («Ну, за то, чтоб ты не была тюхой-матюхой!»), и садится в неудобную маршрутку потому, что она удобна сестре.
В суете, в угаре чужих страстей, в обморочной усталости посторонних для семьи хлопот у Мары выросли дети — автономные, не нуждающиеся в ее поддержке и опеке. Поговорить бы с ними по душам, узнать, что за девочка приходит к сыну домой, и откуда у дочки новые сапоги, но когда, если мать убегает утром, а возвращается к двенадцати ночи? И в выходные нет передышки — то кто-то рыдает в трубку, то ломится в двери чуть свет, то надо, страхуя коллегу, сделать за нее отчет. Явь обрушивается на голову, как с крыши кирпич.
— Что-то ты растолстела, — дружески шлепает Мара дочь по животику и натыкается на ее затравленный взгляд.
— Осторожней, внука прибьешь! — выкрикивает сын с дивана. Это не шутка, а грубая реальность — ребенку пятнадцать недель, жених, испугавшись, залег на дно, с абортом опоздали, да и дочь категорически против, она боится бесплодия и надеется, что отцовские чувства в конце концов победят эгоизм.
— Ты его знаешь? — заламывает Мара руки, глядя с надеждой на сына. — Умоляю тебя, достань из-под земли мерзавца, поговори с ним!
— Да чего ты так убиваешься, — ухмыляется сын. — Достану, поговорю, дел-то!
— Дочь пропала, но сын хороший, — думает Мара с облегчением, поспешно намечая план предстоящих действий. Жениться не обязательно, но отцовство надо признать, ребенок не ответчик за глупость родителей. Уже на работе приходит новая мысль — надо действовать не постепенно, а стрелять из всех видов оружия. Сын должен узнать его адрес, и она сходит к его родителям. Не в силах терпеть до вечера, Мара звонит в деканат института, просит вызвать сына с лекции. И, оглушенная, застывает с открытым ртом: «Такой здесь больше не учится, отчислен в прошлом семестре».
Где она, мудрая Танюшка, учившая жить для себя? Понимающая, что дружба — штучный продукт, а не конвейер милосердия, бокал дорогого коктейля, а не бездонный колодец (хочешь пей, хочешь плюй, хочешь, смывай грехи). Ранняя беременность, сложные роды, долгий путь примирения с зятем вырвали Мару из привычного круга, повернули ее энергию в семейное русло. А когда, очнувшись, она встряхнулась и обратила свой взгляд к подругам, оказалось, никто без нее не умер, не пропал и даже не заскучал. Сбившись в новые кучки, одни про Мару забыли, другие посмеивались за спиной, наслышанные про ее проблемы, а третьи откровенно запрезирали — да ведь она же сама неудачница, а неудачливость — как чума, болезнь заразная!
Ощущение внутренней заполненности пришло само собой, без всяких волевых усилий, просто однажды Мара проснулась и поняла, что никого не хочет видеть. Как хорошо, как просторно стало без посторонних! Зыбкие тропки от кочки к кочке затвердели, поросли шелковистой травой. А то, что слева и справа, Мара теперь и знать не хочет. Ее не жалит чужая неблагодарность, имена когда-то любимых подруг вспоминаются без горечи. А в чистой горнице души играет любимая музыка. Нет, она по-прежнему участлива к людям, но на амбразуру уже не бросается, и «нет» говорить научилась. Из-за чего растеряла многих подруг, потрясенно обнаруживших, что Мара не такая уж хорошая и добрая. А некоторых обрела заново, потому, что на шахматной доске Мариной жизни фигуры встали по-новому, пешки отправились на корм противнику, чтобы уберечь ферзя с королем.