— Вы не знаете, почему нет горячей воды?
— А почему нет горячей любви, нет теплого лета, нет пожара в крови, нет света в душе?
Утро было серым, ветреным и бесперспективным. Середина осени, пора умирания. Таня постояла у окна, стараясь задавить, прижечь иронией беспричинно закипающие слезы, и дала себе установку — надо тщательно выдраить квартиру. Наведет уют дома, и полегчает, ведь бытие определяет сознание.
Она поправила подушку, разгладила простыню, встряхнула одеяло, и над головой хрустально отозвался колокольчик. Вот она певчая птичка ее души, живое зернышко хмельного лета, тонкая иголочка (на кончике — жизнь и смерть, как у кащея бессмертного), которой она так филигранно вышила свой последний, закатный, сладкий-пресладкий заключительный грех. Неужели это было, было — кирпичного цвета песчаные дорожки, клумбы анютиных глазок и флокс, умытые дождем скамеечки под изысканными зонтиками пальм и все это подсвечено теплым, карим, ласковым взглядом? Нет, Антон не стал ведущей скрипкой в пронзительной симфонии лета, тогда все ее мысли и радости крутились вокруг Анюты, ведь даже природа подражала ее красоте! Клумбы смотрели в небо Анютиными глазками, птицы пели ее голоском, травы шелковились ее волосами, и даже румянец диковинной магнолии не отличался эксклюзивом, а в точности копировал безупречную свежесть дочери.
Как много теряют матери, которым Бог послал только сына и не дал утонченного счастья повториться в дочери, узнать свое отражение в бурно бегущей молодой реке! Счастья впустить в себя отголоски безвозвратно ушедшей юности, которую по типу бабьего лета мать переживает тайно и остро — глазами, ушами и сердцем. Ведь эта вторичная, опосредованная юность, по сути, ее суррогат, еще блаженней настоящей, так как наполнена знанием быстротечности времени и циничным опытом зрелости. Весь пансионат, сплетенный из тонких, тенистых тропок, весь пляж, лениво жарящийся на солнце, вся мужская публика дискотеки искали в то последнее совместное лето симпатий ее Анюты. И только один, Антон, залюбовавшись бутоном, сумел оценить ромашку, давшую жизнь этой розочке…
За неделю дел накопилось невпроворот, и монотонность домашней работы на время ослабила удавку тоски. Закончив уборку, Таня заварила фруктовый чай и открыла книгу. Чужие страсти на бумаге и фруктовая смесь в стакане колобродили с похожей активностью — в романе хорошие люди стремительно шли ко дну, мерзавцы всплывали и преуспевали, в стакане всплывали травинки и шелуха, а фрукты падали на дно. Зазвонил телефон, и Таня кинулась к трубке с таким нетерпением, что перевернула стакан. Но в ухе зазвучал не долгожданный дочкин голосок, а скрипучий фальцет соседа — «Вы не знаете, почему нет горячей воды?» «А почему нет горячей любви, нет теплого лета, нет пожара в крови, нет света в душе?» — выпалила Таня и расплакалась от сознания глубины своего одиночества.
— Наверное, я ненормальная мать, — сказала она себе строго, пытаясь таким образом отрезвить забубенную головушку. — Любимая дочь вышла замуж, уехала в путешествие, у нее медовый месяц. Надо радоваться, летать на крыльях, заниматься собой, а я ползу, как дождевой червяк, перееханный машиной.
Но самокритика не ослабила боль. За окном густел последний вечер лета, завтра уже октябрь, и впереди — холодное одиночество в ожидании нового пробуждения природы. Вот почему так коротка жизнь человека — ее надо делить на четыре, ведь только летом ты дышишь полной грудью и чувствуешь всеми органами чувств. Танино лето — Анюта, и теперь его беспардонно украли. Чувствуя, что слезы оформились и колючим комом поднялись к горлу, готовясь разразиться полновесным рыданием, она судорожно набрала номер подруги. Наталья отозвалась деловито сосредоточенно, что-то пожевывая и прихлебывая.
— Что делаешь? — спросила Таня как можно веселей.
— Ем пирожки и учу с Аленкой правила.
Как хорошо иметь позднего ребенка! Подругино одиночество — дальняя перспектива, отложенная лет на десять, а там не дадут заскучать болезни и необходимость интенсивного ухода за собой.
— Пойдем погуляем, — жалобно предложила Таня, понимая, какую несет крамолу.
— Ты с ума сошла? — возмутилась Наталья. — Нам еще стенгазету рисовать и учить английский! Это вы сударыня — девушка свободная!
Интересно, а что делают другие женщины в ее положении? Нестарые мамы самостоятельных дочерей, выпорхнувших из родного гнезда, как сохраняют они в остывающей душе тепло, чем заполняют пустоту? Где черпают маленькие радости, без которых жизнь лишается смысла? Хорошо, если рядом — любимый муж, а если постылый или совсем отсутствует? Может, они ходят в кафе? Общаются с подругами? Знакомятся с такими же одинокими мужчинами и щедро делятся душевным богатством, обогащая друг друга жизненным опытом? Вот сейчас она накрасит ресницы, наденет джинсы и модную курточку и отправится в центр, навстречу свежему ветру и неожиданностям. Но вот ведь какое паскудство — мир остается прежним, многоцветным и многогранным, зато меняемся мы. И старыми изученными тропками приходится идти в незнакомой прежде ипостаси, удивляясь, почему запах этих трав стал вызывать аллергию, привычная галька под ногами внезапно колоть ступни, а ветер сушить лицо?
То, что город принадлежит молодым, Таня заметила еще при Анюте. Особенно праздничный и вечерний. А сейчас это особенно бросалось в глаза. Куда же оседает зрелая публика в то время, как молодая слушает концерты на площади, пьет пиво на лавочах, веселится на дискотеках и отдыхает в кафе? Неужели забивается в щели домов, довольствуясь телевизором и теплым пледом? Лет семь назад, когда Анютка была только дочерью, а не подругой, расстановка сил в этом мире наблюдалась иная. И день был спрессованней, насыщенней, и круг интересов многоплановей, и эмоции ярче. Тогда она делала карьеру, участвовала в убойной межклановой войне коллектива, флиртовала с коллегами и… в свободное от этих важных занятий время рисовала с Анюткой стенгазету. Для кого же она тогда наряжалась, кому поверяла сердечные тайны? В мозгу слабой тенью проплыли мужские мутные тени, имен которых не вспомнить. Зато всплыла сияющая мордаха тогдашней служебной подруги — Ируси — оптимистки, хохотушки и авантюристки. Где она, что с ней, и как так могло случиться, что, поменяв работу, Таня о ней забыла? Она еще раз пощелкала продавленными, заедающими клавишами памяти и перед глазами выстрелил Ирусин телефон — цифровое выражение ее натуры — три жизнерадостных «пятерки» и авантюрное «тринадцать». Не долго думая, она нащупала в кармане чип-карточку и подошла к автомату.
— Танюшка! Какими судьбами! — воскрес из небытия и рассыпался по барабанным перепонкам упругий Ирусин голос. Поверишь, я тоже про тебя вспоминала! Сижу вот сейчас в одиночестве…
Они встретились через пять минут и, весело ощупав друг друга глазами, зашли в ближайшее кафе. Внешне Ируся почти не изменилась — такая же хрупкая, все так же улыбчива. Зато в ее жизни, как выяснилось, произошла настоящая революция — развод, женитьба сына, новая работа. О последней она сказала так: «я помогаю женщинам умирать». И, увидев ужас в глазах Татьяны, поправилась — «точнее, доживать веселее». Речь, как выяснилось, шла о психологической помощи онкобольным.
— Тогда помоги и мне, — почти взмолилась Татьяна. — От меня ушла дочь, оперилась и вылетела из гнезда. Мне безумно одиноко. Ты не знаешь, что делают люди нашего возраста, когда остаются одни?
— Знаю, — улыбнулась Ируся. — Совсем не то, что ты думаешь. Они или отдыхают дома после напряженной недели, или помогают близким — нянчат маленьких внуков, ухаживают за стариками, или добирают то, что не успели в юности — занимаются спортом, живописью, посещают концерты. Непутевые пьют, но это не интересно.
— А что делать мне, если внуков нет, а старики еще крепкие?
— Помогать чужим старикам и детям, — глазом не сморгнула Ируся. — Знаешь, в моей группе одни амазонки. Они подавлены, замучены страхом и облучением. Но им очень хочется жить, к тому же у них обязательства — то маленький сын, то больная мать, то любимый, но беспомощный муж. Я их соломинка, энергетический донор, подруга и верная помощница, которая и в аптеку сгоняет, и укол сделает, и массажем не побрезгует. За эти услуги мне не платят, но я получаю колоссальное моральное удовлетворение.
За годы нового мира, построенного на обломах союза, Татьяна видела много «поехавших». Старых баб с перетянутой кожей и восстановленной девственностью, пожилых импотентов, растлевающих школьниц, бравирующих гомиков, воинствующих свингеров, юных циников и быдло в цепях, прущее на красный свет. Видела зефирных мормонов и глянцевых, будто вырезанных из американских журналов, миротворцев, новое поколение партийных конъюнктурщиков и откровенных задолизов. А вот такой искренности и доброты, какими лучились глаза Ируси, такого ласкового сострадания, родниковой, душевной жертвенности практически не встречала. Не для этого ли судьба подкинула эту встречу, а жизнь высвободила время и силы?
После знобкого ветра и бокала вина, после пролитого в душу бальзама Ирусиного созидательного оптимизма дом показался Тане уютной шхуной, брошенной у скалистого берега. Она переоделась в байковый халат, включила Вивальди, последний раз которого слушала, когда носила Анюту под сердцем, заварила кофе (эх, бессонница так бессонница) и стала думать, кого бы облагодетельствовать. Надо бы почистить маме ковер и сводить ее в театр, она так давно об этом мечтает. Надо пересмотреть гардероб и отдать свитера и кофты старушке с первого этажа, она вечно кутается в какие-то тряпки. Можно сходить в интернат на соседней улице и взять шефство над каким-нибудь ребенком (пробегая мимо, она видела мельком картофельную бледность сирот, ловила ноздрями тошнотворный запах казенной кухни). Сейчас, говорят, такое приветствуется, и детей отдают на выходные. А еще можно подыскать дополнительную работу и откладывать деньги на отпуск. Вдруг Антон опять приедет в их пансионат, и они заново окунутся в радость полного совпадения?
Ложась спать, Таня бережно сняла с гвоздика запылившийся кораблик-колокольчик и сразу вспомнила балкон, на котором они целовались, и торжественный спектакль заката солнца, и синий дирижабль, бесшумной фантасмагорией проплывший мимо, и тихие слова Антона, сладким семенем кольнувшие душу:
— Нам надо срочно подумать о себе. Наши дочери скоро вырастут, выйдут замуж, а мы останемся на обочине жизни. Нужна идея, новый смысл, какая-то новая радость…
Она вдруг четко увидела, что идет из здания в здание по короткому стеклянному коридору. Что было в прошлом, уже не повторится, что ждет ее в будущем, неизвестно. Судьба щедро дала ей передышку, устроила перемену в череде уроков и экзаменов, решила побаловать на пятачке безвременья — между суетной молодостью и унылой старостью, когда некоторые радости первой еще доступны, а тяготы последней спрятаны на полочках еще прочного, но запрограммированного на разрушение шкафа. И, засыпая, Таня повторила, как заклинание, как код, которым откроет свой завтрашний день, слова Антона: «Идея, смысл, новая радость».