Ворованное счастье Василия тоже оказалось не сладким: он беспробудно пил, лупил несчастную Глашу и называл ее только стукачкой.
В Енотово Вована позвал товарищ. Не такой же, как он, зэк пропащий, а белая кость, контролер. Конечно, при близком рассмотрении Васек был дурак-дураком, но умный человек — и на воле товар дефицитный, что уж говорить про зону. За тридцать лет отсидок Вован, выражаясь языком канцелярским, утратил социальные связи: мать умерла, сестра потерялась, тетки-дядьки знать его не хотели. Куда ехать после освобождения — некуда, хоть в тюрьме оставайся! А тут Васек «под сокращение» угодил, попавшись на связях со спецконтингентом. Вот и предложил старшина рецидивисту, с которым связывали годы неспешных философских бесед за кружкой чифиря, свою компанию.
В забытом Богом селе мужиков из города встретили радушно. Дышавшему на ладан колхозу требовались работяги — на мехдворе ржавела бесхозная техника. Одиноким бабам — хозяин в дом, да и Васина мать-старушка нуждалась в помощи и опеке.
Пока изголодавшийся старшина бегал по вдовушкам и разведенкам, зэк наслаждался волей — широтой зеленых полей, бесконечностью неба и взбитой периной облаков, таких стерильно белых, будто их вымочили в хлорке. В колхоз записываться не спешил, деньги сами текли в карман — кому-то дров на зиму наколол, кому-то крышу перекрыл, забор починил, хлев построил. А для общения и душевной радости Вован заходил в пивную, где стоял ядреный дух бунтарства и свободы — пей, матерись и мели языком, что хочешь. Впрочем, по части языка Вован был аскетом, и пил аккуратно, чередуя каждый глоток с длинной сигаретной затяжкой. Так что бойкая буфетчица Люся, неприступная любимица местных алкашей, посчитав это признаком скупости, поспешила завлечь жениха дополнительной кружкой пива за счет заведения. Ее купеческая щедрость не осталась народом не замеченной, и в селе зашептались о свадьбе. Но, как выяснилось, поспешно.
В свои 60 Вован был красив скупой красотой одинокого волка. Поджарый, мускулистый, с упрямым подбородком и умными глазами. В его голосе, посадке головы, походке угадывалась крутая мужская сила, и тем более было странно, что на женщин он подчеркнуто не обращал внимания. Тайну монашеского воздержания друга приоткрыл землякам Василий, знавший по долгу службы всю его подноготную. Бабы, и только они стали причиной всех трех судимостей Вована. Ради них он пошел воровать, из-за них совершил убийство. А они, коварные, словно передавая друг другу эстафету, подло закладывали его ментам.
Так бы, наверное, и умер Вован женоненавистником, если б не Глаша. Они столкнулись в магазине, где угловатая девушка в ситцевом платье покупала хозяйственное мыло. Была она невысокой, веснушчатой, с жиденькой косицей на спине, одним словом, дурнушка, замарашка. Но от взгляда кротких, застенчивых глаз, от наивной, ничем не прикрытой естественности на Вована пахнуло таким родным, словно он очутился в детстве, пробежал босиком по деревянному полу и припал губами к ведру с парным молоком.
— Кто это? — спросил он продавщицу, когда Глаша вышла.
— Наша дурочка с переулочка! — желчно отозвалась крашеная блондинка, — морду мылом собачьим моет, представляешь?
И поспешила с саморекламой:
— А я все места только и-и-мпортным, душистым!
Вован вздрогнул и так секанул глазами, что языкатая закашлялась.
Как они встретились снова, одному Богу известно. Только вскоре Вован собрал свой нехитрый гардероб и скупо сообщил товарищу:
— Жениться я надумал. К Глаше ухожу.
Вскоре на окраине села, где в старой хибарке жила юродивая, вырос новый, добротный дом. Во дворе появились грядки, в хлеву захрюкали свиньи. Глаша расплела льняную косицу, отпустив на волю не густые, но вьющиеся, шелковистые волосы, расправила плечи и оторвала от земли глаза, удивив соседей их ангельской, небесной красотой. Рождение новой красавицы не осталось в Енотово незамеченным. Парни и молодые мужчины, раньше высмеивающие чудачку, теперь не могли удержаться от заигрываний. Но Глаши это будто не касалось. Любовь Вована, превратив ее из лягушки в царевну, вытеснила, затмила все остальное.
Прошло три года. В селе привыкли к необычной паре, выгородившей в суетной людской общности свой маленький необитаемый остров. И даже гордились ею, как местной достопримечательностью. Но однажды в Енотово пожаловали чужаки…
Глашины родители погибли у нее на глазах, когда девочке было четыре года. Мать пошла на речку, полоскать белье и провалилась под лед. Кинувшийся на помощь отец, ушел следом. Глаша онемела на десять лет. Все это время она жила с бабушкой, в школу не ходила, и с весны до глубокой осени пасла личное стадо колхозников. Смерть бабушки вышибла клин клином, и к девушке вернулся дар речи. Но жизнь не изменилась к лучшему — на ней уже лежало несмываемое клеймо юродивой. Выйдя замуж за бывшего зэка, который был старше на тридцать пять лет, Глаша впервые почувствовала себя полноценной женщиной. Вован баловал свою голубку, насколько хватало его скупой, задавленной казематом фантазии: носил по саду на руках, привозил из города тряпки и косметику. Так что теперь, отправляясь в люди — на почту или в магазин — она с удовольствием наряжалась и красилась.
В тот злополучный день Глаша пошла в магазин за спичками, а через полчаса примчалась домой, тряся головой и пытаясь что-то сказать остановившимися от ужаса глазами.
Напрасно любящий Вован отпаивал жену водой, гладил и целовал, сажая, как ребенка, на колени. Членораздельного слова он так и не дождался, очевидно, от испуга в женском организме сработал старый механизм. Промчавшись галопом Глашиным маршрутом до магазина и назад, он узнал от редких свидетелей, что к жене пристали два незнакомых парня, хватали за руки и говорили что-то развязное, но ничего «такого» не случилось — день же и все на виду. Что за парни? Откуда взялись? И куда отправились, никто не знал. Вроде как городские, работу искали. Прибыли на автобусе, на нем же и убыли.
Возможно, неприятный инцидент так бы и остался загадкой, а со временем забылся, тем более, что чувствительная Глаша стала постепенно отходить — опять засияла глазами и ластилась к мужу, как кошка. Правда, со двора без него не выходила и по-прежнему молчала. Но через пару недель отворились ворота и во двор, где хозяин что-то копал, зашли два молодых незнакомца.
— Здорово, батя, работники не нужны? Мы все умеем, и строить, и в поле работать.
Вован хотел ответить вежливым отказом, но в эту минуту из летней кухни испуганной птицей вылетела Глаша и, повизгивая, кинулась в дом. Парни рассмеялись, переглянулись и обменялись сальностями, не подозревая, что участь их уже решена. Не заметили они и того, как посерело лицо хозяина, какой лютой свинцовой ненавистью налились его глаза.
— Работники, говоришь? Нужны! — ответил он и, перекинув лопату через плечо, предложил, — пошли-ка на задний двор, потолкуем.
Ночью тела обидчиков, вместе с отсеченными лопатой головами, переехали на тележке в жидкую рощицу, раскинувшуюся недалеко от дома. Не утруждая себя работой, Вован закопал их неглубоко, как собак. Собаки же, спустя две недели, их и нашли. На место страшных раскопок прибыла из района милиция, начался подворовой опрос свидетелей. Когда сыщики пожаловали к Вовану, он встретил их невозмутимо. На все вопросы отвечал — «не знаю», «не видел», «не слышал». Он уже подписывал протокол опроса, когда стоявшая рядом Глаша тронула оперативника за рукав.
— Вы что-то хотите сказать? — насторожился молоденький сыщик. Глаша напряглась, покраснела, и с ее онемелых губ, как два тяжелых булыжника, сорвались слова: «Он… убил…»
Пока из райцентра вызывали воронок, Вован в наручниках сидел в летней кухне. Село уже гудело, перемалывая жуткую новость, перемусоливая старую истину «сколько волка ни корми…». Любопытные торчали у ворот, карауля сцену погружения убийцы в машину. Многие злорадствовали: уж больно задавался этот зэк отмороженный, строил из себя трудягу, семьянина, водку не пил, по бабам не таскался, дуру свою наряжал. Поделом ему, поделом, и сучке его юродивой! Ишь, барыней стала — ходит павой, ни на кого не смотрит!
Отличившийся особой бдительностью опер допустил к преступнику только Василия, как никак, а старшина.
— И чего ж ты наделал, Вов? — спросил приятеля бывший контролер.
— Дай закурить, — разомкнул тот спекшиеся губы. И, затянувшись, выдохнул. — Счастья хотелось… Пожить в любви… тихо, никому не мешая…
Когда Вована вывели к машине, Глаша стояла на крыльце, вытянув, как солдатик руки. Понимала ли она, что муж сюда не вернется? Что этот старый, до безумия влюбленный человек, погубил себя ради нее? Что она опять осталась одна, на семи ветрах, никому на свете не нужная, беззащитная?
Разборки, столь жадно ожидаемой зеваками, не произошло. Вован молча проследовал в воронок, и сел, не повернув головы, не бросив прощального взгляда на любимую. Но в этой зловещей тишине и неестественной простоте драматичных событий был один нюанс, вызвавший недоумение присутствующих. Странный, похожий на стоны звук, то ли старое дерево кренилось (так ведь не было и малейшего ветра!), то ли рыдала немая Глашина душа.
С тех пор прошло несколько лет. В добротном доме Вована поселился Васек, добровольно приняв в наследство и жену, и хозяйство друга. Пикантный этот факт поначалу сильно волновал село, и насмотревшиеся бразильских сериалов кумушки прогнозировали детективное развития событий — побег Вована из тюрьмы и кровавую месть изменщикам. Но о старом зэке не было ни слуху, ни духу, если не считать того, что районная газета в заметке «Злодей наказан» сообщила о том, что маньяку дали пожизненный срок.
Ворованное счастье Василия тоже оказалось не сладким: он беспробудно пил, лупил несчастную Глашу и называл ее только стукачкой. Дом, построенный для счастья и любви, пришел в запустение, сад загустел и перестал плодоносить, и селяне, не сговариваясь, обходили проклятое место стороной. И даже в самые тихие дни, когда листочек не шелохнется на ветке, их догонял жутковатый надрывный плач, природа которого так и осталась загадкой.