«Из церкви выходила, в толпе Вардана разглядела — споткнулась. Люди зашептались: «Примета недобрая…».
Мальчики мои, мальчики… Один и второй… Такие разные. Такие…
Молчите вы что-то слишком долго. И Женька, бедный, все жует и жует, чем вызывает раздражение у тебя, Теодор. А ты, Женька, смотришь на Теодора как на счастливого соперника. И привычно ненавидишь его. Не терзайся, Женя, не надо… Кого ты ревнуешь, глупенький?… Лист, у которого все предопределено? С листом все ясно, Женька: потреплет его ветер, поиграет, и бросит то ли в костер к собратьям, то ли на землю для удобрения…
Жуй, Женька… Держи паузу. Думай, Теодор, вспоминай… А мне пора рассказать вам обоим старую легенду. Потому что именно с легенды началась история, нашедшая продолжение сегодня, в октябрьский вечер две тысячи третьего года…
Наша с вами история.
Твоя, Теодор. Твоя, Женька. И меня, неприкаянного кленового листа…
В одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году, в древнем городе с красивым названием Феодосия, жила семья старого чеканщика Самвела. Жили они недалеко от старой мечети Муфти-Джами. Семья была большая и бедная. И был у Самвела младший сын Вардан, тоже чеканщик. Неудачный, кстати, сын — хромой и некрасивый. Потому, конечно же, любимый.
Вардан был нелюдим и хмур. И так малоразговорчив, что некоторые считали его немым от рождения. Целыми днями сидел Вардан в полуподвальной мастерской, доводя до совершенства свои чеканки. Он работал, часами не выпуская из пальцев чеканы, — специальные металлические выколотки, — и появлялись на медных листах волны и корабли, люди и звери, птицы и цветы…
Чеканки Вардана раскупались быстро, быстрее даже, чем работы его отца. И Вардан был доволен. Только никогда не показывал этого. И улыбаться как будто вообще не умел.
Постукивали чеканы по медным листам. Трудился Вардан. Старался. Молчал.
Ему исполнилось двадцать, когда однажды он встретил на улице Ольгу. Обыкновенную девушку, дочь мелкой купчихи Савельевой. Он и раньше видел ее иногда. И в лавку к купчихе ходил. Зайдет, пальцем на товар покажет, расплатится молча. Уйдет. И девочку Ольгу там иногда встречал. Не замечал? Не вглядывался?
Бог его знает, но именно тогда, в тот день, он как-то особенно посмотрел на черноглазую девушку, торопившуюся куда-то ранним утром. Посмотрел. Остановился. И продолжал смотреть ей вслед. А вечером, отложив работу, Вардан уже крутился возле дома купчихи, всматривался в освещенные окна за забором. И не видел ничего. Окна были зашторены. И было тихо.
Ему не повезло в этот вечер. И в следующий не повезло. И через неделю. Но Вардан дождался своего часа. И уже очень скоро он говорил Ольге о своей любви. А черноглазая Ольга смеялась, смущаясь, опускала глаза. А когда поднимала их, то у некрасивого чеканщика все переворачивалось внутри от счастья. И задумался он тогда: а как же передать на чеканке неповторимую черноту глаз своей любимой?
Он работал ночи напролет, но ничего не получалось. Не Ольга появлялась на медном листе. Другая. Красивая, может быть. Даже необычная. Но не Ольга.
Черные глаза… Ее глаза. Только ее, Ольгины… Не выходило.
Влюбленные стали прятаться, боясь, что мать Ольги узнает об их встречах. Узнает — не простит. Негоже купеческой дочери держать за руку неприглядного бедняка Вардана. Негоже ей слушать пылкие признания из уст инородца. А Ольга держала. А Ольга слушала. И за развалинами старой крепости она отвечала на его поцелуи. И говорила ему: «Миленький…».
Феодосия — маленький городок. Не удалось влюбленным прятаться долго. Увидели люди — стали слухи распускать. Купчиха Савельева не снизошла до чтения нотаций. Не стала увещевать единственное свое чадо и наследницу. Посватался к дочери купец Градов — мать Ольге сообщила:
— Дмитрий Харитоныч тебе честь оказал. Руки твоей просит. Пойдешь за него.
И Ольга пошла. Плакала, пальцы и губы себе искусала, а пошла.
Из церкви выходила, в толпе Вардана разглядела — споткнулась. Люди зашептались: «Примета недобрая…».
Вардан закрылся в мастерской. Не работал. Думал. Не плакал — молчал. Совсем замолчал. Старый Самвел за сына испугался. Решил женить. Вардан сказал:
— Не надо, отец… Не женюсь.
Не женился. За чеканы опять взялся. А портрет Ольги все не получался. Не проступали черные глаза на медном листе. Не слушались пальцы — что-то не то делали…
Он Ольгу иногда встречал. Она глаза опускала. Он не заговаривал. В мастерскую возвращался. Изводил себя.
Ольга умерла через год. С тоски. С отчаянья. В горячке.
Он у ее могилы несколько ночей провел.
Люди думали — помешался.
К сороковому дню ее кончины Вардан закончил чеканку. Сорок сантиметров на двадцать пять. Девушка с черными глазами. Как получились — сам не понял. И никто не понял.
Закончил чеканку — умер. Со скалы бросился.
Люди с тех пор так и называли — Варданова скала…
…Что приуныли, мальчики? Легенда печальная? Все легенды печальны. Потому что на жизнь очень похожи.
Похожи — и только…
И так же далеки от нее, от жизни этой непонятной…
Кстати, именно эту легенду услышал на феодосийском базаре одессит Павел Павлович Гаев. Было самое начало века — тысяча девятьсот первый год. Павел Павлович ходил по базару, приглядываясь и прицениваясь, что бы такое привезти в подарок своей беременной жене, с нетерпением ожидавшей мужа, уехавшего по делам в Феодосию. Денег было у Гаева мало, а подарок хотелось сделать хороший.
Старик-армянин продавал чеканки. Много чеканок. Разных. И цветы с птицами, и море с кораблями. Но взгляд остановился на одной. Девушка. Волосы собраны в высокую прическу. А глаза…
— Сколько эта черноокая стоит? — спросил.
Старик посмотрел странно. Ответил:
— Нравыца? Так бэры. Нэ нада дэнег. Сын мой дэлал. Всэ в доме гаварат — продай. Я нэ хатэл. Так бэры.
И Гаев взял. И еще переспросил:
— Бесплатно, да?…
Старик не ответил. Спросил только:
— Далыко увызешь?
— В Одессу.
— Вэзы.
Сцену эту старушка наблюдала. Старушка была любопытна. И все знала. Она Гаева догнала, поинтересовалась:
— А вы хоть знаете, что купили?
— Мне подарили, — признался удивленный Гаев. — А что?
Старушка легенду и выдала. Говорила быстро, боясь, что ее не дослушают. И добавила, что старый Самвел совсем плохой теперь, после смерти сына. А вещь эта, чеканка то есть, хоть и красива, но не надо бы ее было брать…
Павел Павлович Гаев был человеком не суеверным, потому старушку вежливо поблагодарил, а чеканку в тряпицу завернул, потом — в бумагу, чтобы довезти хорошо, Наденьке своей подарить. И еще Гаев радовался, что так хорошо все вышло — и вещица красивая, и денег не стоит…
Хорошо все вышло…
Павел Павлович Гаев… А ведь это твой прапрадед, Теодор… Ты что-то должен помнить из рассказов своей бабушки, правда? Да, что-то такое… Да, что-то такое — и про легенду, и про чеканку, которую, кстати, никогда не видел. Но ты сейчас не думаешь ни о каких легендах… Твой мозг занят другим, я знаю.
И, кстати, о легенде… Еще немного о старой легенде…
Людям так свойственно оборачивать события в слова, словно колбасу — в упаковочную бумагу. Нет, не в целлофан. Именно — в бумагу. Целлофан прозрачен, значит — конкретен. Бумага немного сказочна, потому что дает возможность надумать себе что-то, нафантазировать. Пока не раскроется пакет, конечно.
Вот так точно обернули в нечто розовое и неконкретное старую историю, которая действительно произошла в маленькой Феодосии. Да, влюбился обычный себе чеканщик Вардан в девушку Ольгу. А девушка Ольга и думать не думала прятаться с армянским парнем за старой крепостью, ибо воспитания была строгого. Достойного. Посмеивалась себе над младшим чадом огромной армянской семьи, когда тот пялил на нее глаза. А потом вышла замуж. Скончалась она вовсе не с тоски по возлюбленному, а от инфлюэнцы, то есть гриппа. И не бросался Вардан ни с какой скалы, и не называл никто эту скалу Вардановой. Да и скалы никакой не было, как и ночных бдений чеканщика у могилы возлюбленной. Вардан элементарно утонул, потому что больную ногу свело судорогой… Достаточно распространенное явление… Так что расстояние между вымыслом и правдой в старой легенде, привезенной Гаевым вместе с чеканкой из Феодосии — огромное. Такое же примерно, как от высшей точки на Вардановой скале до морского дна, куда плавно опустилось мертвое тело бедного чеканщика.
А вот чеканка… А вот чеканка как раз была. И Вардан в самом деле сумел передать на листе меди размером сорок на двадцать пять сантиметров черные глаза… Ольги — не Ольги, какая разница… Тут другое. Все его работы были — так себе. А эта… Глаза — два угля. Вот-вот запылают…
Ну что, мальчики, пригляделись друг к другу? Теодор, не надо раскаиваться в благородном поступке. Не надо себя мысленно ругать, что впустил в дом этого голодного мужика. Что разговор никак не клеится. Что вообще… И в частности…
Женька, и ты не майся… Говори. У тебя получится.
Я знаю.
— Я выгляжу идиотом, понимаю. Это было давно. В девяносто пятом… Нет, раньше, конечно. В восемьдесят девятом Валерия приехала в Николаев. И устроилась к нам в отдел. Это был большой завод. Отдел научно-технической информации… Я руководил этим отделом… Она… Она была так несчастна, — вдруг добавляешь ты, Женька, как бы не к месту.
Поймал упрек в голосе собеседника, Теодор? Поймал. И сразу перехотелось тебе окончательно слушать Женьку, потому на фига он тебе, этот Женька с упреками, да?
— Нет, вы не перебивайте, пожалуйста, мне многое еще нужно успеть, — просишь ты, мой чуткий Женька.
Молодец… Давай дальше, он дослушает…
— Понимаете, у нас был отдел такой… Мы занимались научно-технической информацией. Тогда это было на уровне не очень высоком, понимаете? Понимаете…
— Понимаю, понимаю… Короче можно?
— Да, конечно. Извините… Так вот, тогда ни компьютеров еще… В общем, одна маломощная ЭВМ, но мы справлялись… Завод большой… Валерия приехала, к нам устроилась… Я так долго объясняю… А ведь главное я уже сказал… Я любил ее… И не только я…
Теодор, а ну-ка поставь его на место, как ты это умеешь — одной фразой. Что он лепечет тебе о своей любви? Он ведь о другом должен, раз уж приехал и сообщил… Логично?
— Как она умерла? — спрашиваешь ты с настойчивым спокойствием.
— Она погибла… А вообще… Она исчезла… Мы были на катере. Она попросила пива… Она не любила пиво. Но почему-то попросила… А людей на катере почти не было… Знаете, уже не сезон. Тем более, там, на корме, где мы с ней стояли… Холодно уже становилось… Я спустился в бар. Бар был закрыт. Я поднялся. Я поднялся, а ее уже… не было. И никто не видел. И тело не нашли. Исчезла. Она такая… Ты должен знать. Ты не можешь не знать.
Женька, ты окончательно смяк. Ты запутался…
— Так это было самоубийство?
— Она исчезла, — упрямо повторяет Женька и смотрит тебе в глаза, Теодор.
Тео-дор…
— Так вы, — делаешь ты ударение на том, что вовсе не собираешься переходить на «ты», — приехали мне рассказать о вашей маломощной ЭВМ, о смерти Валерии и своей любви к ней?
— Нет, — говорит несчастный Женя, прикрывает глаза и мямлит что-то невнятное.
— Я не понял вас…
— Я о чеканке приехал с вами говорить… Все остальное — так… Вас совсем не задело, что ее уже нет?
— Какое вам дело? — искренне спрашиваешь ты, Теодор.
Ты прав, Теодор. Ты… Понимаешь, ты ведь всегда был прав… И действительно, какое ему дело? Тоже мне, заезжий исповедник.
— Да, конечно… Она говорила… Но это действительно, как я понимаю, вам уже не нужно…
И он смотрит на тебя, Теодор, с последней надеждой. Он впечатлителен до безобразия, Теодор. Встреться он той самой Валерии раньше… Получилась бы такая замечательная пара — два витающих в небесах… Чуть не сказала — кленовых листа… Нет уж, лист — это только я… А вы себе живите. И договоритесь же, наконец… Постойте, а куда спешить…
Ты не хочешь обо мне говорить, Теодор. Это прекрасно. Потому что никому и никогда не пояснишь то, чего не понял сам. Ты поначалу и понимать не пытался. Самое замечательное в тебе — это умение жить просто так. Жить — как дышать. То есть, как-то вот живется само собой — и ладно. Это ведь единственный способ сохранить себя подольше. И не этому же приезжему рассказывать обо мне. Тем более обо мне — в связи с самим собой. Тебе никогда не требовался задушевный собеседник. И это только лишний раз доказывает главное — ты здоров. Ты здоров, Теодор. И это прекрасно, любимый мой мальчик.
Сколько нам было с тобой, когда мы стукнулись друг о друга в институтском коридоре? По девятнадцать, да? Именно стукнулись — лбами, довольно болезненно. Ты читал на ходу какой-то учебник, я почему-то засмотрелась на плакат, изображавший сосредоточенного и вместе с тем задорно-розовощекого комсомольца. «Партия сказала: «Надо!» Комсомол ответил: «Есть!». Да, именно это изречение было написано огромными красными буквами вверху плаката…
Мы потирали свои пострадавшие лбы, и ты вдруг сказал:
— Какие глаза!…
Мои глаза… Ненормально черные глаза…
У листьев нет глаз… У листьев ничего нет. Участь этих опавших созданий печальна…
Нисколько не печальнее, правда, чем то, что началось со мной с того дня, когда мы с тобой столкнулись в коридоре родного политеха…
— Какая чеканка? — спрашивает Теодор.
Ну же, Женька, не мямли. Не перескакивай. Объясни ему. Давай же, Женька!…
— Это старая чеканка. Я знаю о ней. Валерия рассказывала… Она принадлежала вашей семье. Вы, Теодор, никогда ее не видели. Но слышали. Вспомните. Девушка с черными глазами… Вам бабушка рассказывала, а вы — Лере. Так вот, я, кажется, знаю, где она находится.
— Кто? Кто где находится? Я вас не понимаю! Или говорите внятно, или…
— Чеканка. В том доме на Молдаванке, где вы родились. В сарае. В старом заброшенном сарае. Я вычислил. Я попытаюсь объяснить. Только вы не кричите на меня, а то я все время сбиваюсь…
Вот и я сбиваюсь, Женя. Но мне простительно. А ты ведь всю дорогу речь готовил. Старый автобус вытряхнул из тебя все внятные словосочетания? Что ты пугаешь Теодора? Как ты смеешь… Ой, меня опять занесло… И даже, кажется, оторвало остренький уголочек на самом верху. Коричневенький такой уголочек… Значит, моя тайная надежда на гербарий вянет на корню…