Теодор, ты пожимаешь плечами… Я тебя понимаю. В половине десятого вечера. Незнакомый, немного жалкий с виду мужчина. Со словами любви. Обо мне. О той, с которой ты был «знаком несколько лет».
— Поздно, молодой человек. Я занят. И вообще… Что вы хотите?
Старая кленовая ветка сбросила с себя еще один лист. Недавно — сочно-зеленый, теперь — безжизненно коричневый, он небрежно коснулся твоего окна, приник на мгновение к стеклу, встретился с тобой взглядом…
Не бойся, Теодор. Это всего лишь — мертвый кленовый лист. Он уже отправился дальше — на встречу с землей — своему последнему пристанищу.
Никаких причин для беспокойства, Теодор. Будь безмятежен. И даже если я и есть тот самый лист, то тебе все равно ведь не дано знать об этом…
Где-то на соседних дачах жгут листья. И — дождь… Такой мелкий-мелкий, такой надоевший. Сыро и мерзко, правда, Теодор? Не твое это время года. Не твое, знаю…
Но тебе пора, Теодор. Поторопись… Завтра выходной, но ты все-таки поспеши…
И не задавайся ненужными вопросами, не надо. Переодевайся, садись за руль.
Спеши, Теодор, спеши.
Так вдруг захотелось на городскую квартиру, правда? Правда. Там по комнатам витает иллюзия определенности и защищенности, которая как-то сама собой почему-то исчезла здесь, на даче.
Не думай ни о чем, Теодор. Поспеши — и все.
Вот она, твоя уютненькая, ласкающая взгляд зелененькая «Маздочка»… Ждет тебя, словно послушная и преданная глуповатая собачонка — обожаемого кормильца-хозяина.
Спеши, Теодор, спеши…
Женечка уже в пути. А ему и ехать дольше, и везет его в Одессу из Николаева не новенькая «Мазда», даже не среднестатистический «Москвич», а уставший от затянувшейся однообразной жизни автобус. И место Жене досталось в этом устаревшем виде транспорта неудобное — скрипучее и продавленное…
Торопись, Теодор…
И не беспокойся о дороге. Все будет хорошо, мой несостоявшийся мужчина со странным именем. Все будет просто замечательно… Блуждающие в тебе сомнения пусты, поверь мне. Ничего не случится с тобой в дороге. Ни листопад, ни дождь, ни паршивое настроение не приведут ни к какой аварийной ситуации. Все будет нормально, опять-таки прошу поверить мне…
Ветер поднялся? Листья прямо в лобовое стекло? Плюнь, Теодор. Не обращай внимания. Не помешает тебе засуетившаяся под ветром листва. Она, снова напоминаю тебе, мертва. И тот лист, что заглянул в твое окно, и все его собратья. Нет их, Теодор. Они — иллюзия. Точь-в-точь как я теперь…
Не о чем тебе волноваться. Переходи на любую скорость. Ты никого не собьешь — ни человека, ни собаку, ни кошку. И ни один гаишник не обратит на тебя никакого внимания — хоть правила нарушай, хоть доводи спидометр до бешенства, если тебе хочется.
Спеши, Теодор, спеши…
У меня есть к тебе лишь одна просьба. Пожалуйста, отыщи старую кассету с музыкой Таривердиева…
Она есть, есть, я знаю. Ты не выбросил ее. И она в твоей машине. Поставь ее, пожалуйста, очень тебя прошу.
Помнишь, как мы заслушивались сначала пластинками с этой музыкой… Потом — бобинами… Потом — кассетами… Я вот только не успела послушать Таривердиева на лазерных дисках…
Что, Женечка, устал? Не от дороги ты устал, знаю. От мыслей обо мне ты устал, романтик мой несчастный.
Глупый, глупый Женька…
Автобус трясет тебя, не убаюкивает. Ты же, как всегда, ничего не продумал заранее, не построил никаких планов, не позаботился о современном и комфортабельном виде транспорта. Примчался на автовокзал, взял последний билет на последний автобус, следующий в Одессу. Вот и тащит тебя эта колымага, жесткая, старая, унылая. А ты и этому рад, Женька.
Рад, знаю…
Чему еще ты радуешься, Женька? Бумажке с адресом Теодора Гаева?…
Нет, я не стану ни просить у тебя прощения, ни пытаться оправдываться, ни молоть какую-нибудь романтическую чушь. Во-первых, тебе все это, слава Богу, не дано услышать. Во-вторых, я виновата и перед тобой, и перед остальными… Так виновата, что никаких слов не отыщешь…
Вот это и есть самое страшное — не найти тех единственно необходимых слов… Самое страшное?… Подожди, дай подумать… Нет, не в словах дело… Не в их присутствии или отсутствии. Нет, не в них, конечно. Слов вообще не нужно… Так, во всяком случае, мне показалось однажды. Так показалось, что подумала — вот она, истина, схваченная за хвост. И я промолчала… Тогда, на катере… Но ты не знаешь об этом, Женечка. Ты не знаешь…
А я разве знаю?…
Мои мысли шатает, как и твой автобус, который с удовольствием сдал бы сам себя на металлолом. Одна радость — ты меня не слышишь… Меня ведь нет. Я — кленовый лист, коричневый, с желтыми разводами.
Я шуршу себе потихоньку, поддаваясь осенней непогоде, почти невесомая, бесцельная, неприкаянная. Никакая…
Ты можешь быть доволен, Женька. Ты приедешь вовремя. И сможешь застать дома Теодора Александровича Гаева. Ты увидишь его, Женька…
Больше того, ты получишь то, за чем едешь в Одессу.
На кой только оно тебе надо, Женька?…
Глупый, глупый ты, Евгений Степанович Авраменко, сорокадвухлетний мужчина среднего роста, среднего телосложения. Такой среднестатистический, с такой обычной внешностью. Ты был так незаметен в толпе, Женька! И это каким-то странным образом влекло к тебе. Словно хотелось решить задачу. Простую, казалось бы, задачку: кто такой? Почему никаких особых примет?
Эту загадку решали многие, Женька. Ее решала твоя жена… Она так и не решила. Не успела. Засиделась в медовом месяце с тобой, перерадовалась вашему засахаренному единению…
Снова меня не туда повело, Женька. Что поделаешь — ветер меняет направление. И это он, октябрьский ветер, несет лист совсем не туда, куда надо.
А куда надо?…
Ну что, Теодор, прошелся по своим трем комнатам? Все в порядке, правда? И ты уже расположился в кресле, умиротворенный и сонный.
Что, опять захотелось послушать Таривердиева? Удивляешься, что захватил старую кассету с собой из машины? В дороге слушал — показалось мало? С чего бы это, Теодор? Что за сентиментальное наваждение? Ну что ж, подкорми магнитофон скрипящей кассетой из прошлого. Все бывает. Осень опять же. А лучше завари себе кофе, устройся в кресле, вруби телик…
Не хочется… Потерпи, ждать осталось совсем немного…
Опять я забыла, что ты никого не ждешь.
Но он все равно придет, Теодор.
Он даже потратился на такси. А ведь он беден. Денег у него никогда не было. И вряд ли они появятся в карманах его старого пиджака. Деньги ведь — как черта характера: они либо есть, либо — нет…
Так вот, Теодор, ты, конечно, можешь завалиться спать, раздумывая, а какого, собственно, черта тебя потянуло в город, когда ты твердо решил провести выходные на даче. На воздухе то есть. В тишине, напоенной осенней влагой. Ты, конечно, можешь… Но…
Звонок, Теодор. Да, да, тебе не показалось — это не телефон. Это звонят в дверь.
Сколько времени? Половина десятого? Чуть поздновато, конечно. И это, скорее всего, Галина Валентиновна, соседка напротив. Ей всегда скучно. И она любит поговорить. Хотя ты всячески этого избегаешь…
И ты идешь открывать, не слишком злобно матеря в душе назойливую одинокую старуху, с которой, однако, ссориться окончательно все же не решаешься, потому что она — соседка. Все-таки лишний глаз за квартирой.
Нет, это не Галина Валентиновна, Теодор.
Это — незнакомый тебе мужчина. Вы родились в один год и даже в один месяц. Но под разными созвездиями. Астрологи скажут… Нет, я не знаю, что они скажут. Они вообще много говорят…
Вы стоите друг против друга. Вас разделяет порог. Ты, Женечка, пытаешься изобразить располагающую улыбку (она получается у тебя подобострастной). Ты, Теодор, пытаешься понять, как это тебя угораздило открыть дверь в полдесятого вечера, предварительно не посмотрев в глазок.
Все очень просто. Одного из вас любила я. Второй любил меня.
Это и в самом деле так просто, так банально. Это случается почти в каждой судьбе. Если вообще случается.
Я не знаю о других. Мне хватило своего. С избытком. Нет, я не жалуюсь. В моем положении уже не воют от безысходности и злобы.
Может быть, порадоваться этому?
Но в моем положении не радуются…
Ветер, ветер виноват во всех этих отступлениях.
Мои мальчики, Теодор и Женечка, стоят, смотрят друг на друга. Один — как будто пришел просить прощения, другой — с откровенным недоверием.
Хватит смотреть друг на друга. Твоя реплика, Теодор.
— Кто вы? — спрашиваешь ты так зло и угрожающе, что бедный Женька совсем растерялся.
Не бойся, Женечка. Теодор не набросится на тебя с ножом. Это он от страха. Он тебя боится, Женя. Время такое, Женя. Две тысячи третий на дворе. За три гривни могут прикончить. Столько случаев всяких бывает… Ты только не молчи, ответь ему. Пусть поймет, что твои намерения можно назвать как угодно — идиотизмом, шизофренией, навязчивым состоянием. Но злых умыслов у тебя нет никаких. Наоборот. Совсем ведь наоборот. Ну же, Женька…
— Меня зовут Евгений. Я из Николаева. Валерия… Валерия Горенко… Ваша… бывшая жена… Я… знал ее. Я — к вам.
Итак, Теодор, бояться нечего. Это всего лишь какой-то не совсем нормальный тип, ты уже понял, да? Давай, очень хочется послушать…
— Валерия?… Валерия никогда не была моей женой. Мы знали друг друга… Несколько лет… А что вы хотите? Вы ее муж?
Спасибо, Теодор. Молодец. «Знал несколько лет»… Самое главное — правда. Я никогда не была твоей женой.
— Я… Нет, я не был ее мужем…
О, вот тут, Женечка, тебе захочется быть откровенным. И смелым. И ты добавляешь:
— Я ее любил…
Теодор, ты пожимаешь плечами… Я тебя понимаю. В половине десятого вечера. Незнакомый, немного жалкий с виду мужчина. Со словами любви. Обо мне. О той, с которой ты был «знаком несколько лет».
— Поздно, молодой человек. Я занят. И вообще… Что вы хотите?
— Нам нужно поговорить, — говоришь ты, Женька.
И спасибо тебе за твою решительность. Вот только толку от нее мало. Потому что твой красивый собеседник, тот самый Теодор, блондин с зелеными глазами, о котором ты так много слышал, заявляет тебе, ударяя откровенностью наотмашь:
— Мне не хотелось бы говорить о Валерии. И вообще…
— Так вы меня не впустите?
— Думаю, что нет. Я занят. До свидания.
Правильно, Теодор. Здравомыслие, здравомыслие и еще раз — здравомыслие. Излишне взбалмошных натур в твоем роду и так хватало.
Ты закрываешь дверь перед Женькиным носом. Ты идешь в комнату, садишься в кресло и морщишься. Потому что как назло — кассета. Таривердиев исполняет соло на рояле. Ты думаешь — мистика какая-то. Старая кассета, забытая почти музыка, которую так обожала еще одна чересчур взбалмошная натура — Валерия Горенко.
Кассета, и вдруг — словно специально — какой-то тип захотел говорить о ней… Валерия. Лерка. Шаровая молния. Ожог.
Можно ли любить шаровую молнию?…
Лерка…
Лерка — это я.
Я — это мертвый кленовый лист.
Теодор… Пожалуйста, встань, подойди к двери. Посмотри в глазок…
Ты встаешь из кресла, выключаешь магнитофон. И медленно-медленно, неслышно, подходишь к двери.
Твой неудачный посетитель сидит на лестнице. Примостился на ступеньке, не подумал, что пыльно, что и плюнуть кто-то мог. Сидит, руками голову обхватил. Да, он не ушел. Он думает о чем-то. Знаешь, Теодор, ему ведь некуда деться в этом городе. Он к тебе приехал. Ты открываешь дверь. И говоришь этому жалкому субъекту:
— Не сидите на лестнице. Заходите.
Женька, не маши так радостно головой. Хозяин квартиры окончательно решит, что ты — псих. А психов он не жалует.
Кто их, собственно говоря, жалует?…
Ты ведешь Женьку на кухню. Накорми его, Теодор.
— Кто вы? Какое отношение имеете к ней? К Валерии…
Женька, оторвись, наконец, от тарелки. Я знаю, ты ешь не только потому, что голоден. Так тебе проще. Ты ищешь нужные слова. А слов нет. Их ведь, нужных, как всегда, нет… И вот ты низко склонился над этой тарелкой. Совсем низко, Женечка… Словно спрятался. Комплекс страуса. Но ты же все-таки инженер… Ты руководил отделом… Ну, что же ты… И так смешно выглядит, как ты с набитым ртом начинаешь усиленно жевать и давиться, торопясь дать ответ…
— Никакого, Теодор, я к ней отношения уже не имею, — говоришь ты. — Она погибла. В девяносто пятом…
Ну, Теодор… Как?… Никак? Нет, пожалуй, так — почти никак. Смерть все-таки. И мы ведь почти ровесники. И поэтому нетрудно догадаться, что в девяносто пятом мне было только тридцать четыре. И я тебе тогда еще снилась. Только не знала об этом.
Это ведь только теперь я знаю многое. Теперь, когда знание это — ни к чему. Оно уже не доставляет никаких ощущений.
Какие могут быть ощущения у кленового листа?…