Так ли уж страшно это — упасть на пол? Жутко другое — подняться с пола другим человеком. Человеком, внутри которого уже нет ни разделенной, ни неразделенной любви. Ничего нет, кроме одного — неуемной жажды мстить.
Осень постанывает. Осень проливает слезы.
Я прилипла к твоему окну, как когда-то, еще живая, прилипала к тебе.
Все повторяется, Теодор. С той лишь разницей, что теперь мне не страшно, как тогда. Тогда, когда я тебя просила:
— Пожалуйста, давай поженимся.
Ты подумал, посмотрел на меня, словно оценивая, и сказал:
— Это так банально, Лерка. Мы с тобой выше всех этих глупостей.
Ты приходил ко мне по пятницам. Оставался на выходные. Я, молодой специалист с только что полученным дипломом, снимала квартиру у одинокого дедули. Он казался глуповатым, глуховатым и подслеповатым.
Но он все понимал, слышал и видел.
Сказал однажды:
— Дура ты, Валерия. Этот твой Теодор — клоп. Неужели до сих пор не разобралась?
Я обиделась. Не на тебя. Не на себя. На деда. Но с квартиры не съехала. Дед брал недорого. И тебе ко мне было удобно добираться. Всего две трамвайные остановки.
Иногда ты приходил со своим начальником. Начальник напивался и смотрел на меня нехорошо. Он откровенно меня мысленно раздевал. Однажды я тебе об этом сказала. Ты спросил:
— У тебя проблемы с психикой, что ли? Откуда в тебе взялся комплекс старой девы? Это состарившимся девственницам все время мерещится, что их прямо-таки жаждут раздеть все мужчины подряд. Не дури. И не пугай меня.
Я заткнулась.
Мне хотелось быть самой лучшей. Самой удобной. Даже удавалось самой себе внушать, что твои подробные донжуанские исповеди меня всего лишь веселят.
Подумаешь, переспал нормальный здоровый молодой мужик с какой-то ничего не значащей для него бабой. Мужик ведь любит меня, а не ее…
Иногда тебе не хватало денег. А у меня были добрые родители. Они частенько мне помогали материально. И все у нас с тобой было общим. Это ведь так естественно.
Все было естественно и нормально. Только на работе меня иногда спрашивали:
— Ну почему же у тебя такие грустные глаза, Валерия?
Такие большие. Такие черные. И такие грустные.
Как ты, Женька, сказал однажды? «В ней побитость какая-то была»…
Да, была побитость.
В восемьдесят девятом ты пришел со своим начальником. Он обещал выбить для тебя загранкомандировку. В тот вечер ты был немного не похож на самого себя. Ты почему-то чуть заискивал передо мной, когда мы сидели за столом. Твой начальник привычно напивался и привычно меня раздевал глазами. Ты позвал меня на кухню.
— Лерик, тут такое дело… Ты понимаешь, я сейчас должен уйти. А Петр Алексеевич останется… Хорошо? Ты же хочешь, чтобы я поехал в Чехословакию, правда? Это же залог нашего с тобой будущего, понимаешь?
Я не поняла. Я переспросила:
— Как это Петр Алексеевич останется? Где останется? У меня? Зачем?
И ты посмотрел на меня недовольно:
— Лерка, ты же умница. Ты должна понимать. Он тебя хочет. Конкретно тебя хочет. Он сказал, что если ты не станешь ломаться, то вопрос с Чехословакией решен. Он же тебе нравится, правда?
— Совсем не нравится. Он мне противен. И ты это знаешь.
И тогда ты посмотрел на меня так, что стало понятно: я тебе сейчас противна. И знаю это.
— Если тебя настолько от него тошнит, что у меня сорвется загранпоездка, то…
Ты помолчал немного. Потом добавил:
— Ты ломаешься или прикидываешься? Никак не пойму. Неужели трудно для меня постараться каких-то там полчаса или час? Он пьян. Он быстро уснет. Так я пошел?…
Милосердное подсознание попробовало меня утешить. Оно подсказало выход — Теодор всего лишь проверяет меня. Он хочет удостовериться, что ему верна.
Но ты ушел, Теодор. И в дверях мне даже подмигнул:
— Будь умницей, Лерка.
Дверь захлопнулась.
Я упала на пол. Прямо возле двери. В коридоре. Я каталась по полу, как это случилось однажды с твоей бабкой, Теодор. Я каталась по полу и выла, как вот этот осенний ветер.
Проклятие подействовало? Твоя бабуля могла бы порадоваться. Но ведь она не видела этого. Чему же тогда радоваться?
Не видела, но слишком уж точно знала, что так и будет.
Так и случилось.
А в чем же, собственно, состоит проклятие твоей бабушки, Теодор? В чем страшная месть несчастной Анны Павловны Гаевой, ни с того ни с сего пославшей на мою неповинную голову страшные слова? Мало ли кто с отчаянья падает на пол, рвет на себе волосы и воет от бессилия?… Так ли уж страшно это — упасть на пол?
Не это страшно, Теодор… Не это…
Тогда, перед самой войной, твоя бабушка упала на пол, оплакивая свое неразделенное чувство к моему дедушке — Жоре Устимовичу. Она страдала и извивалась на полу, словно раненое животное. Страшно не это. Жутко другое — подняться с пола другим человеком. Человеком, внутри которого уже нет ни разделенной, ни неразделенной любви. Ничего нет, кроме одного — неуемной жажды мстить.
Я поняла это, когда поднялась на ноги и посмотрела на свои пальцы. Ногти были сломаны. Один даже слишком близко к коже. Я посмотрела на кровь и сразу поняла, что имела в виду Анна Павловна Гаева. Потому что поднялась в тот вечер с пола не я, Валерия Леонидовна Горенко. Поднялась другая. Та, которая была уже в состоянии посылать проклятия. И мстить. Уже все равно кому.
Твой Петр Алексеевич икал и что-то пытался мне сказать. В чем-то признаться. Я его прервала:
— Не надо. Я согласна. Вот диван. Вперед…
Нет, я не оказывала тебе услугу, Теодор. Я четко следовала по следам давнего проклятия. Я становилась разрушительницей. Я сделала свой выбор. Я разрушала. Я начала этот мучительный процесс с себя самой. Собой же и закончила…
Ну вот, Женька, так и знала, что ты меня перебьешь. Ты набрался решительности именно в тот момент, когда мне захотелось закончить свой рассказ. Ну что ж… Ты уже набираешь воздуха в легкие, да?… Да, но ты лишь вздохнул тяжело, чем заставил Теодора посмотреть на тебя внимательно… Не смотри на него так, Теодор, не пытайся понять…
Ну вот, Женя, ты стоишь у окна, ты всматриваешься в ночную улицу, ты прислушиваешься к дождю. А по мне лишь слегка скользнул взглядом. Правильно, все правильно… Так ли уж важен этот жалкий промокший кленовый лист, что прилип к оконному стеклу?… Говори. Теодор ждет.
— Чеканка, — повторяешь ты это ключевое слово, словно называешь пароль. — Я почти уверен, что знаю, где она…
— У вас с Лерой не было других тем для разговора? Что вы повторяете, словно попугай — чеканка, чеканка…
— Чеканка, — упрямо говоришь ты еще раз. Да так уверенно, так настойчиво, что сам не узнаешь себя.
— Знаете, вы правы. Валерия в самом деле говорила почти всегда лишь о вас, о вашем детстве, о дурацком проклятии… Да, действительно, ей всегда хотелось говорить лишь о вас… И я почти привык… Вот что смешно… Я принял эти условия игры… Она всегда играла…
— Вряд ли… Она не играла… Она была такой… От Лерки всегда двести двадцать било…
— Не надо… Пожалуйста, не надо… Я не хочу говорить о ней с вами. Вам не понять. Я не хочу. Я приехал за другим. Помогите мне найти чеканку… Нет, не перебивайте. Я знаю, где она. Я знаю, где ваша семейная реликвия. Я почти на сто процентов уверен… Мне это очень важно… Сарай Жоры Устимовича… Она закопана там. Помните — «Закопали дивку»? Я не знаю, откуда узнала ваша свихнувшаяся соседка об этом… Но она была права… Нет, не смотрите на меня так. Я не сошел с ума… Хотя очень близок к этому, наверное… Так вот, та ваша старая баба Тася повторяла про закопанную дивку и указывала в сторону сараев. Она была недалека от истины. Дедушка Валерии закопал там ту самую чеканку, которую ему подарила ваша бабка. И, вероятно, сказал однажды об этом бабе Тасе. А баба Тася уразумела это как могла, то есть дословно. И пыталась рассказать об этом всему двору. А ее не понял никто. Да она и сама толком не понимала, что говорит. Это же так ясно. Вам разве так не кажется? Жора Устимович закопал чеканку на тот случай, если дом разбомбят или случится что-то такое… Война ведь, понимаете? Он надеялся вернуться с фронта и раскопать свое сокровище… Ведь изображенная на ней девушка напоминала ему его Шурочку… Девушку с черными глазами… Как у Леры…
— Фантазер вы, Женя… И только, ради Бога, не начните плакать.
— Я уже свое отплакал… Мне нужна чеканка. Помогите мне ее найти. Пожалуйста, ради памяти о ней… Я знаю, чеканка принадлежит вам и вы…
— Послушайте, вы в самом деле считаете, что я потащусь с вами на Молдаванку и начну раскопки в сарае, которого уже давно нет? Сарай, который еще во времена моего детства негласно считался плохим местом?… Какая чеканка, Евгений?… Ваши предположения гроша ломаного не стоят. Вы больны?…
— Болен. Но не так, как вы думаете… Пожалуйста, Теодор, я очень вас прошу… Валерия… Ее уже нет, но вы же человек, вы должны понять…
Ты же человек, Теодор, ты же должен понять его… Самое смешное, что он прав. И ваши интересы полностью совпадают. Тебе не нужна чеканка, знаю. Но есть нечто другое, что тебе никогда не мешало, чего никогда не бывает много и что ты ценишь… Прости, пожалуйста, это снова голос той, из прошлого. Кленовый лист мудрее, он знает, что ты даже перестрадал в свое время…
В то самое время, когда уже другая Валерия Горенко переспала с твоим начальником. Не для услуги тебе, Теодор, а для придания себе шальной уверенности, что она способна принадлежать не только тебе…
И не знала я тогда, судорожно собираясь покинуть Одессу, что ничего тебе не перепало — ни загранкомандировки, ни покровительства твоего Петра Алексеевича. Он на следующий день вызвал тебя в кабинет и предложил уволиться. Откуда мне было знать об этом? Откуда мне было знать, что именно так вдруг поступил твой пьющий начальник? И ты не понял ничего и спросил его, что же случилось, что же это я такого натворила, когда мы остались одни. Он послал тебя матом. Что он понял в ту ночь, на том диване в моей квартире?
Откуда мне знать было тогда?
К чему мне задумываться теперь?
Откуда мне было знать, что ты позвонил в ту квартиру, что дверь тебе открыл тот самый странный дедуля и сказал, что я уехала неведомо куда? И что он добавил, что очень рад этому. А еще он сказал, что ты, Теодор — мразь из мразей.
Разве я знала?
Не знала.
Знаю теперь, когда это уже мне ни к чему.
Знаю и то, что ты отстранил хозяина квартиры и потопал в комнату, которая была как бы нашей. И что ты понял, что тебе некому теперь рассказывать о доме на Молдаванке, о своей бабушке, о бабе Тасе и примусе.
И как я могла знать, что ты присел на как бы наш диван и у тебя опустились руки? И тебе померещилось, что они пахнут керосином.
Как я могла знать, что с тех пор ты стал видеть сны? И что именно я, Валерия Горенко, приходила тебе в этих снах, живая и теплая.
И длилось так несколько лет.
Знать бы…
И что тогда?…
А озарение, пришедшее после того, как меня не стало — это как?
Это к чему?
Ни к чему.
Я не знала, Теодор. Я добровольно отправилась в город детства и юности, то есть в Николаев. Я обиделась на весь белый свет, но белому свету было глубоко начхать на мою обиду.
Осознанно или подсознательно поплелась я по своей новой дороге? Какая разница? Все уже рушилось внутри меня, и хотелось одного — рушить все вокруг себя.
Это был мой выбор.
При чем же здесь проклятие, а?