Нет ничего трогательней женской дружбы
Ната любовно разложила на столе открытки и задумалась — кому какую подписать? В годы ее юности, отравленной соцреализмом, прикольных открыток не существовало в природе, как, впрочем, и самих приколов. И Новый год символизировали исключительно румяные деды морозы и веселые зайчики. Ведь даже мода на гороскопы и восточные календари пришла в страну с перестройкой. Зато сейчас глаза разбегались от изобилия уже готовых на все случаи жизни иллюстрированных поздравлений. Вот эту открытку с танцующими снеговиками и шаловливой подписью — «резвись, пока морковка не отвалилась», она подарит Оксанке. Она разошлась, наконец, с мужем — придурком, и переживает вторую молодость и ренессанс чувственных отношений. Светке, до неприличия неисправимому романтику, всучит кокетливую старую корову, из удлиненного вымени которой оптимистично брызжет шампанское. А Стасе, стоически и во что бы то ни стало несущей образ верной и преданной жены, преподнесет козла с оленьими рогами, на которых веселым курсивчиком выбит призыв: «Порадуй мужа новым дизайном».
Ее подруги
О бабах, своих соплеменницах, у Наты мнение нелестное: если не дуры, то стервы или слащавые завистливые неудачницы, по-пионерски всегда готовые вовремя подставить подножку. Исключение: горстка талантливых сирен, разбросанных звездами по черному небосклону, слишком умных, чтобы размениваться на низменные страстишки, и слишком красивых, чтобы не быть великодушными. Но даже те, что явно грешат типично бабскими пороками, нередко вызывают у Наты искреннее восхищение. В отличие от тех, кому классиками литературы щедро и явно по блату приписаны и «настоящая мужская дружба», и «мужественность, и благородство натуры». Не трудно догадаться, что все мужики в понятии Наты — козлы, как бы ловко они не прятали свою низменную сущность под яркими доспехами в виде модной одежды, впечатляющей мускулатуры или чужих, но ловко сплагиаченных мыслей. Именно поэтому даже те из сирен, кому повезло жить в сладком заблуждении, что их избранник — принц, а не тупое парнокопытное, заслуживают искреннего и нежного сострадания. Хотя бы уже потому, что прозрение может наступить в любой момент, и выдержать его болезненный яд — тяжелое испытание.
Оксанка
Она одна из четырех подруг вышла замуж степенно, обдумано, взвешено. Встречалась пять лет, жила под одной крышей два года, и, наконец, в двадцать семь, когда сверстницы рожали по второму, легла в больницу на сохранение. Валерик был завидным женихом, из семьи новых русских, не утративших под натиском «зеленых» врожденных человеческих качеств. И свое козье рыло их единственный отпрыск показал лишь тогда, когда обезопасил свою стабильность в жизни Ксюхи рождением дочки. Впрочем, как показала жизнь, стабильность была иллюзией. Машутка, златокудрое существо трех лет от роду, не по возрасту зорко видящее все сложности родительских отношений, практически не удивилось, когда однажды ее роскошная красавица мама влепила папе пощечину и, схватив ее в охапку вместе с одеялом, выскочила в ночь. Серые волки их к счастью не съели, и через каких-то полчаса Машутка досматривала сны на бабушкиной пышной перине, слыша, как мамочка и бабуля о чем-то бубнят на кухне.
— Ты с ума сошла? — поражались знакомые. — Уйти из хором в сарай!
— Не могу жить с быдлом, — спокойно отвечала она.
— Но у него костюм от Армани и новенький «Мерседесс»!
— А в голове — одни тараканы.
— Но он любит тебя!
— Не больше, чем свои выходные туфли. И уж явно меньше, чем пиво, шансон и анекдоты. Златокудрая принцесса Машутка переоделась из фирменных платьиц в поношенные костюмчики подросших детей маминых подруг. Потускнел гардероб и Ксюхи. Но даже дешевые сапоги не могут скрыть ее божественных ног, а желтая подростковая курточка только подчеркивает природную блондинистость и фантастически тонкую талию.
Вот тебе, милая фея Оксанка, толстые и добродушные снеговики с морковками, их души чисты, как первый снег, а примороженные морковки сладки, как карамель. Веселись, пока не отвалятся.
Светка
Да, ты старая корова, водовозная кляча, очумелая лошадь, бегущая по кругу. Да, ты проста и доверчива, как валенок. Наивна, как детский горшок. Целомудренна, как сатиновые трусики в горошек. И никому не нужна. И в зеркало смотреть не хочется. И каждый норовит проехать на тебе нахаляву. Этот берет в долг и забывает вернуть. Та приводит на часок визгливого ребенка и забывает до утра. А третья просит на свидание единственно приличную блузку и возвращает ее с дыркой, прожженной сигаретой. А те, кого ты любишь до слез, до спазм в горле, до блаженной одури, могут сказать «отстань, мать, отлипни», «ты тормоз» и даже культурно вытурить на праздник из квартиры, чтоб не мешала оттянуться с друзьями. Когда ты говоришь о простых вещах, (не о шмотках и не о жратве, в твоем волшебном внутреннем мире нет таких пустяков), у меня закипают слезы. От нежности к тебе? От жалости? От восхищения? «Девчонки, верьте в чудеса! Я вчера говорила с зайцем! Иду по дороге с фонариком, в морду метет, и вдруг он выскакивает из-за кустов… (Хорошо, что заяц, а не маньяк, черт тебя понес к какой-то болезной старухе в забытый Богом поселок!) Такой умненький, такой смелый, смотрит на меня с улыбкой, ушками вздрагивает и улыбается. Словно примеряется — стоит со мной заговорить человеческим голосом или нет. И тут я вспоминаю, что скоро Новый год, что еще совсем недавно я шила своим пацанам костюмы зайцев, и у них вот так же смешно подрагивали простеленные изнутри картонные уши.
— Привет, говорю, родной! Хочешь капусты? (Я как раз бабе Тане капусту несла). А он голову набок склонил, подумал и прыг в сторону. Я потом пол ночи не спала, все переживала — почему он убежал, что его насторожило? Ведь он явно шел на контакт, а потом засомневался, не поверил…
На тебе, наша сердечная, корову с шампанским в вымени. И пусть в твоих жилах, спрятанных под тонкой кожей в прекрасном и несправедливо недоласканном теле, побегут озорные, шипучие, праздничные пузырьки, толкающие на пьянящие безумия. Пусть вокруг тебя пляшут зайцы, а грозные волки прячут клыки и почтительно снимают шляпы.
Стася
Я помню тебя в двадцать лет — ушастого смешного ребенка, с носом картошечкой и прямой, непослушной челкой. Страдающей от недержания любви ко всему живому. «Люди, я люблю вас!» — орала ты встречным глазами, и люди шарахались от тебя, украдкой трогая висок указательным пальцем. А потом ты встретила его — худого, злого, желчного, уже успевшего наломать дров и стать неудачником.
— Сними очки, — просила я. — Твой Лелик даун и алкоголик. Он гнусно примитивен, как пуговица на ширинке.
А ты загоралась праведным негодованием — «Какая гадость, что за сравнения! Он милый и добрый, только застенчивый. Ой, а конфеты любит, как ребенок! И с родителями ему не повезло — в интернат отдали, представляешь? Поэтому он и привязался ко мне, как к матери. А мне совсем не обидно, женская любовь всегда должна быть чуть-чуть материнской.»
Ты устраивала его на работу и решала конфликты с начальством. Ты вела его за ручку получать другую профессию, чтоб подобрать работу полегче. Ты встречала его с работы, когда он случайно обронил, что сцепился с мужиком из соседнего дома, и тот пригрозил его встретить на темной дорожке. Ты работала за двоих, когда он разочаровался в жизни и три года провел в депрессии. Ты ликовала и умилялась, когда он возомнил себя живописцем и стал портить холсты дорогими красками. И сидела до посинения на бульваре, пытаясь продать его мазню. А потом, навялив ее, кому попало, отдавала трутню собственные деньги, якобы вырученные за картину. Я долго думала, что ты на крючке его плотских способностей. Но однажды ты покорно призналась, что уже два года живешь с ним по-братски.
— Представляешь, — виновато объясняла ты, накручивая на пальчик рано поседевшую прядь волос, — он полюбил художницу, тонкое и несчастное существо. А из дома не уходит, потому, что некуда, художница живет у родителей вместе с братом и его многодетной семьей.
— Так может, ты возьмешь несчастную к себе? — спросила в бешенстве я. — У тебя же большая жилплощадь — две комнаты на четверых. Ты с детьми в одной, а муженек с любовницей — в другой.
— Правда? — покраснела ты. И возбужденно зашептала — я знаю, что по христиански надо бы именно так, но не могу переступить через гордыню. Какая же я злая, нехорошая, господи!
А потом твой хрюндель заболел, и все деньги пошли на его лечение. Жизнь спасли, но ногу оттяпали, одноногий не нужен был даже художнице, он оскорблял ее эстетический вкус. Тоько ты, его добровольная мать, все так же холишь и пестуешь ничтожество, подтираешь нос, подставляешь горшок. И что самое возмутительное — хранишь ему идиотскую верность! А как же иначе, ведь этот прохвост стал теперь истово верующим, и на ночь читает вслух тебе библию. Но я уверена и предлагаю проверить, нагрянув нежданно домой, что этот козел, валясь на диване, смотрит по видику порно. Я не желаю тебе невозможного — стряхнуть с себя того, кто давно и намертво впился в кожу. Я мечтаю совсем о малом — чтоб ты оглянулась по сторонам, подняла свой острый лисий подбородочек и, сверкнув изумрудным взглядом, пошла легко и танцующе. Пусть твой крест лежит на диване, зато ты свободна и крылата. И хоть все мужики козлы, среди них встречаются и пегасы.
Старые грабли
С недавних пор одинокую Натку заинтересовали однополые браки. А может это вовсе не разврат, а напротив, итог особой утонченности? Выход из запутанного лабиринта, где одни теряют разум, достоинство, веру, а другие самое себя? Однополым легче понять друг друга, значит, легче избежать досадных недоразумений, обойти острые края взаимного эгоизма, достигнуть эйфории в близости. Однажды летом у Натки был краткий, но красивый роман с очень умным, высоко образованным пегасом. Они разъехались по разным городам, а Ната жила любовью. Просыпаясь, она посылала ему мысленный импульс: «Я люблю тебя!» Засыпая, мысленно целовала его в глаза — «спи, а я буду тебя любить». Чувства вырвались под Новый год в телефонную трубку, и она минут пять заливала ее фонтаном радужной нежности, пока, переведя дыхание, не услышала скучно-скрипучее: «прости, но я занят, я тебе перезвоню». Перезванивать, разумеется, никто и не думал.
«Чем меньше женщину мы любим» — подсказывал нам эзоповым языком сам Пушкин, самый главный из всех пегасов. Уча не любить, а играть в любовь, не жертвовать, а использовать, не отдавать, а брать, не раздеваться-открываться, а дразнить намеком на обнаженность, сводить с ума непредсказуемостью, когда распутница вдруг хищно ощетинивается непреодолимым частоколом недотроги, а искра наивной искренности обжигает пламенем изощренного коварства. Но проходят века, а глупые влюбленные курицы в поисках золотого зернышка любви по-прежнему бестолково суетятся, наступая на одни и те же грабли, и те закономерно бьют их за это по лбу. А поделом вам, наивные рябы. Золотое зернышко — не гарантия золотого яичка. Читайте-ка лучше классиков.
Натка сморит в зеркало и говорит забытым бабушкиным голосом: «Идет коза рогатая за малыми ребятами. Забодает, забодает, забодает…»
Из-под отросших крашеных волос пробивается легкая седина, еще недавно сочный рот подтек к подбородку двумя темными канавками. Не зря сегодня в трамвае один алкаш, споткнувшись о ее сапог, обозвал ее драной козой.
Козлы смешны и омерзительны, — философствует она себе в утешение, — а козочки грациозны. К тому же они полезны, дают целебное молоко.
— Значит так, дорогая, — строго говорит она в зеркало, — девиз года будет таким — вперед, на сочные огороды. А всех, кто встанет на пути, забодаем, забодаем, забодаем.