Сургутская буфетчица считает, что у Машки элементарный климакс. У нее собственный рецепт на этот счет: старая, некудышняя — надо бросать, кто же носит прохудившиеся ботинки? Мишке такой диагноз нравится, и он любит дразнить им жену.
Миша вошел домой и услышал на кухне смех. Смех был легким, звенящим, молодым, и это значило, что к дочке пришла подружка. Он не любил, когда дома бывали чужие, даже эта блондиночка снизу, нежный бутон, еще не обросший колючками. Чужое присутствие лишало его главной и, пожалуй, единственной радости в жизни — быть хозяином в собственной берлоге. А он уже предвкушал, как сбросит с себя одежду, останется в одних трусах, и вытащит из морозилки бутылочку пивка, которое так блаженно осядет в организме с накопившимся за день зноем. Потом уляжется на диване, взгромоздив распаренные ноги на велюровый валик, и приготовится к отражению нападок жены: «сними носки» — «я у себя дома», «засалишь валик!»- «этот диван я покупал!». Вот так, выводя жену из себя, он мстил ей за то, что умеет ладить с детьми и изменяет ему с подругами.»
Миша скинул туфли и заглянул на кухню, не потрудившись стереть с лица раздражение. И просто оторопел от неожиданности — смеялась не блондиночка-бутончик, а его собственная жена, которую он приготовился травить запахом носков. Он увидел легкий румянец на ее щеках, искрящиеся глаза, белую шею в вырезе застиранного халата, и сердце болезненно екнуло: ах, вот оно что! Он помнил эти шальные глаза в пору расцвета их чувств, помнил и рецидив девять лет назад, когда, воспользовавшись его отъездом в Сургут, жена собрала чемоданы и рванула на край земли, одержимая чувством к какому-то предурку. Тогда он чуть не умер от унижения, физически ощутив могильный холод одиночества. Машка оставила ему письмо, где одновременно нападала и просила прощения. Библиотечная мышь, она всегда умела играть словом. Она обвинила его в пристрастии к алкоголю (а кто сейчас не пьет?) в грубом отношении к детям. Но ведь и его в свое время драли ремнем, рождая мечту побыстрее вырасти и отыграться на собственных детях. И Миша считает, что это правильно: отец — господин в своем доме, он вершит правосудие. Чем шире арсенал наказаний — от ремня до гороха в углу, тем шелковей будут отпрыски. А Машка со своей демократией детей вконец распустила. Один отрастил патлы до плеч, с утра до ночи рвет струны гитары и учится в институте культуры, как будто есть на свете институт, способный сделать человека культурным! Другая в пятнадцать лет только и думает о женихах, и Миша очень опасается, что она принесет в подоле. Но когда говорит об этом вслух, Машка так свирепеет, что ее вопли слышит весь дом.
Миша давно одинок, его никто не любит и не понимает, хотя именно ему они обязаны сытыми животами и крепкими башмаками. Потому что на зарплату этой истерички можно приобрести только конфеты, что она и делает с превеликим удовольствием и расточительностью, покупая любовь своих недорослей.
Хорошо, что Миша в доме не частый гость: три месяца в Сургуте, три дома, и так весь год — называется вахтовый метод. Там, в городке нефтяников, у него есть хорошая, уютная буфетчица Люся, которая и накормит вкусно и постирает чисто, и в постели ненасытна. Бросить бы к черту Машку, эту сумасшедшую с мозгами набекрень, пусть поживет отвергнутой. Пусть попробует выжить на свои копейки, но ему и подумать страшно, что кто-то может занять его место и будет счастливей его. Хватит того изнурительно-мучительного года, когда он терпеливо ждал окончания ее сахалинской эпопеи. И дождался! Но моральной сатисфакции при этом не получил. Потому, что жена вернулась не к нему, а домой, и он же прыгал на цырлах, чтоб завоевать ее расположение. Хотя как, каким образом это можно, если баба у него ненормальная — к тряпкам и золоту равнодушна, к сексу — пренебрежительна, зато теряет голову от разных глупостей — подайте ей «сладость сопереживания и общение на полутонах». Поди разбери, что это за деликатесы, и к чему!. А ведь девятнадцать лет назад, когда они только познакомились, ей вполне хватало его роста и бицепсов, а от густого Мишкиного баритона она теряла сознание.
Сургутская буфетчица считает, что у Машки элементарный климакс. У нее собственный рецепт на этот счет: старая, некудышняя — надо бросать, кто же носит прохудившиеся ботинки? Мишке такой диагноз нравится, и он любит дразнить им жену. Но откуда тогда этот девчоночий смех и загадочный блеск в глазах, привезенный из Крыма?
Таня
Осетр и впрямь оказался сказочным. Сытый Шурик летал на крыльях любви, и его маленькие бесцветные глазки в сугробах щек светились гордостью: вот видите, какая у него жена, какая она заботливая, как вкусно умеет готовить! А вы, небось, уже успели подумать что-нибудь нехорошее? Девчонки, разморенные коньячком, тоже лоснились блаженством. Нигде они не чувствовали себя так уютно, как на безупречно чистенькой Танькиной кухне.
— Рассказывай, — попросила Валюша, плотно прикрыв дверь за выскочившим покурить Шуриком. — Кто украл твое сердце? Тебя ведь обворовали?
— Каламбурша! — засмеялась Танька и вдруг сделалась серьезной.
— Девки, я по-настоящему влюбилась!
— Здрасьте! — закатила глаза Валюша. — Вы с Машкой с ума спятили? Я понимаю легкий адюльтер, милый курортный роман, а вы теряете головы, как семиклассницы.
— Я, оказывается, очень сексуальная, — удивленно округлив глаза, выдохнула Танька. — Девятнадцать лет прожила с Шуриком, и не догадывалась. Считала себя рыбой с холодной кровью. Правда-правда, чего вы ржете? Я и оргазма-то по-настоящему не испытывала, а это, оказывается, счастье, запределье что-то, полет к звездам. Кстати, как я выгляжу? Мне кажется, я помолодела.
Машка пристально всмотрелась в подругу и вдохновенно соврала:
— Действительно, помолодела!
А Тина лишь покачала головой, ну не может она говорить на черное — белое! Танька похудела, стала изящней и сексапильней, этого не отнять. Но морщинок под глазами прибавилось, а возле рта легла страдальческая складочка. Ведь как бы она ни пряталась за ширму своей легкомысленности, но в душе, конечно, томится — и тем, что вовремя не приехала, и что дочку в школу не собрала.
Впрочем, Таньке двусмысленное молчание подруги по барабану, ей достаточно собственных ощущений, а она искренне верит в то, что обманула природу. И подтверждением тому — Сережкина любовь. Летом в Одессе столько юных девчонок, а он выбрал ее, и когда провожал на поезд, так трогательно и щекотно шептал на ушко:
— Птица, я тебя люблю! Ты же ко мне вернешься?
Она знала, что он не врет, что без нее ему будет плохо, как нестерпимо плохо ей без него. До чего же все-таки хрупок и ненадежен мир! Незыблемые небоскребы в Америке в два счета взорвали террористы-одиночки, и под обломками погибли сотни благополучных, уверенных в завтрашнем дне. А грязные бомжи в подворотнях уцелели и любовались на зарево пожара, внесшего разнообразие в их унылую жизнь. Вот и она, Татьяна, еще месяц назад считала себя вполне благополучной дамой с устоявшимся бытом, которая, уезжая в Одессу, больше всего боялась, что дочкины друзья побьют ее чешский хрусталь. А теперь она сама готова его побить, лишь бы сработала глупая примета — к счастью, и она опять очутилась на набережной, прижавшись к мускулистому, пахнущему морем и солнцем плечу!
— Я надеюсь, что на отношениях с Шуриком это не отразится? — подозрительно щурится Валентина и натыкается на бесстыжесть Танькиных глаз.
— Как это не отразится? — ухмыляется она. — Спать я с ним больше не могу, это однозначно. Это все равно, что после взбитых сливок есть свеклу! Ты станешь грызть свеклу, станешь? Тебя же стошнит!
— Но, послушай, не все можно измерить гастрономически, — назидательно, как большая маленькой, втолковывает Маша, — тем более человеческие взаимоотношения…! Для тебя Шурик не просто мужчина, он отец твоего ребенка…
— Чья бы мычала, — смеется Танька, и Маша прикусывает язык.
Действительно, не ей читать проповедь подруге, хотя Шурик и Миша -антиподы. Один любит, другой старается довести до инсульта, один деликатен, другой убежденный хам. Но статус у них одинаков, и опасность над обоими зависла общая — быть отвергнутыми. Поэтому Машка разливает по рюмкам вино и предлагает примиренческий тост:
— За лучшего мужчину в мире!
Маша
Вот уже четыре месяца, как она вернулась из Крыма. За окном трещит мороз, и лежит глубокий, нетипичный для Донбасса снег. Самое непостижимое, что в Крыму сейчас тоже зима, скована льдом лунная дорожка, замерли до весны уютные санаторские корпуса, задубели в кладовых пляжные лежаки. Тогда, жарким и щедрым летом, ей казалось, что море похоже на Сидорова. Оно и сейчас на него похоже — ледяное, сдержанное, загадочное. Но солнечному зайчику нежности, рожденному в Ялте, не страшны морозы, он по-прежнему скачет в ее душе.
— Я люблю тебя, Сидоров, — говорит Маша, просыпаясь, и мысленно целует его серебристые виски, решительный, мужественный подбородок. Ей хорошо от мысли, что ее мужчина сидит в ней крепко и уютно, он не только не увял со временем, но пустил надежные корни. Она спрашивает у него совета и вместе смеется, рассказывая смешные истории, а то, что он не звонит, не имеет никакого значения. Занят человек, вот и все, обременен ответственностью за человечество. Ведь пока они беспечно едят и пьют, не заботясь о собственных организмах, он решает вопрос всех вопросов — как победить старость и продлить жизнь на земле…
Иногда к ней приходят стихи, как правило, в тишине библиотеки, и Машка их мысленно кладет на ноты, чтобы при встрече (а она обязательно будет!) спеть своему любимому. И это будет главное доказательство того, что она и есть та самая женщина, что предназначена ему свыше. Потому что Сидоров, как любой по-настоящему умный мужик, не может не понимать, что в женщине главное — не красота и не секс, а душевная тонкость, глубинное внутренне зрение, которое позволяет не просто понимать людей, а глубоко чувствовать их, ощущать их радости и страдания. С такой не надо долго и мучительно разбираться на кухне, прибегать к помощи крепких слов, бояться подвоха или скандала. Достаточно намека на улыбку, быстрого взгляда, короткого междометья, чтобы быть услышанным. Машкины стихи аллегоричны, но Сидоров их прочтет, как надо. И укорит себя, что не выкроил минутку для звонка, а еще лучше — не сел в самолет, чтобы вырваться в Донецк хоть на денек.
— Что, крапаешь? — спрашивает иронично Зинаида, застукав Машку за очередным словоблудием. И та, сощурив близорукие глаза, разбирает свои каракули:
| У подъезда мерзнет кошка, Хвост — ледышка, впалый бок, Ей бы мордочку немножко, Потерть о твой сапог. Только ты недосягаем. Думу важную несешь, И в бездомной этой твари Ты меня не узнаешь. Вот бегу тебе под ножки, Не на счастье, на беду! Но железной дверью кошку Шваркнул дядя на ходу. |
— Это и есть ирония моей жизни, — упрямится Машка. Но, чтобы рассмешить Зинаиду, меняет:
| Вот бегу тебе под ножки, Не на счастье, а на смерть, И железной дверью кошку Щелкнул Сидоров-медведь! |