— Какой кошмар! — ахнула Леся. — Выходит, он жил с покойницей, она к нему оттуда приходила.
— Лапушка, я атеист, я даже в душу не верю, — усмехнулся Игорь Петрович. — А на твою аппетитную попку молился бы, как на икону.
Ниночка вся, от макушки до пяточек, пропитана золотом счастья. Она светится им, искрится, и встречные люди жмурятся, как при работе сварочного аппарата. Она забыла, какой сейчас год, но точно знает, что лето. Не помнит, учится или уже работает, но идти никуда не надо, значит, отпуск или каникулы. Все ее существо и вся ее сущность наполнены единственным ощущением — ожиданием предстоящей свадьбы. Подняв воздушные, облаком, юбки, она вертится у большого зеркала, тоненькая, белокурая, голубоглазая, еще секунда — взлетит, как эльф. А рядом вьются портнихи — то там поправят, то здесь приколют. Толстые, приземленные тетки, пахнущие почему-то больницей. Но вот примерка окончена, и Нина, отталкиваясь от земли, как мячик, легко выбегает в сад. Цветущая вишня радостно тянет к ней ветки, она невеста, и Нина невеста, разве они не подруги? Какая-то птичка с желто-изумрудным оперением садится к ней на плечо и что-то звонко чирикает. А из-за дерева (вот уж новость!) выходит ленивая рысь и ластится к Нине, как кошка. Все ее любят, все ждут, все рады прижаться, потрогать, только жених запаздывает, может, сломалась машина?
Он подкрадывается к ней сзади и нежно целует в плечо, Эдичка, Эдик, Эд, ее кареглазый ангел! По шее бегут мурашки — солнечные сладкие укусы, — ноги подгибаются в коленках, и они, сцепившись в объятьях, падают в ароматную, шелковую траву.
— Нет, — шепчет она, отбиваясь, — ты же знаешь, до свадьбы нет!
А сама, как уставшая от засухи земля вбирает его, долгожданный ливень, каждой клеточкой тела, затягивает в бездонную, хмельную, вулканическую воронку, откуда нет и не будет возврата.
Игорь Петрович щиплет устало бороду и смотрит на Лесину спину, участок пониже талии. Крепкие ягодицы соблазнительно просвечивают через батист халата. Леся режет рулетик, которым угостили родственники больного, и монотонно отчитывается по дневному дежурству.
— Комаров все время кричал, противный такой старикашка. Я ему говорю, недавно ж ввели наркотик, не может быть, чтоб болело, а он смотрит злобными глазками и визжит. Не понимаю, почему его сын не хочет оплатить орошение.
— Нравится мне современная мода, — невпопад отвечает Петрович, — особенно на женское белье, особенно трусики бикини.
— А Сергущенко наоборот, терпит, как партизан, от прамидола отказывается. Не хочу, говорит, последние дни провести, как растение. Умный, интеллигентный, тонкий и еще совсем молодой, ну за что ему такое наказание?
— Леся, не поворачивайся ко мне лицом, не лишай меня высших минут блаженства! Может тебе еще один рулетик подогнать?
— Знаете что, Игорь Петрович, — делает Леся вид, что сердится, — вы старый пошляк и циник. Самое прекрасное в девушке это душа, и если говорить аллегориями, судьба не зря повернулась к вам задом, это ж ваше любимое место?
— Язва ты, язва, Леська, — вздыхает Игорь Петрович, смиренно засовывая в рот целый кусок рулета. — Что там с Ниной Семеновной?
— С Ниной Семеновной все хорошо, — улыбается Леся, присаживаясь рядом за стол. — Она у нас замуж выходит.
— У-у-у, — удивляется доктор, — а ты откуда узнала?
— Так разговоры только о фате, о гостях, о дружке.
— И сколько она уже спит?
— Часов двадцать, со вчерашнего вечера.
— Ну и ладушки. Знаешь, что сказал мне один больной, — говорит задумчиво Игорь Петрович, — что три месяца, которые он провел в нашей клинике, стали для него самым счастливым временем жизни.
— Ужас! — передергивает Леся плечами. — Он что, сбежал из концлагеря?
— Что-то вроде того, — усмехается Игорь Петрович. — Он женился по расчету на дочке секретаря горкома. Вот эта номенклатура и попила из него кровушки вволю. Мне думается, он и саркому себе заработал черной тоской да самоедством. И только здесь, у нас, обрел, наконец, свободу. А тут еще морфинчик, возвращающий в юность. Под его воздействием мужик прожил в иллюзиях новую жизнь, он мне ее рассказывал. Женился на славной девушке, которую когда-то предал, сына воспитал, путешествовал, докторскую защитил. И так все натурально, правдоподобно, с диалогами, милыми интимными подробностями. Я хоть парень не сентиментальный, но проникся, взял и позвонил его первой любви, хотел рассказать об этой не случившейся их супружеской жизни, предложить навестить беднягу.
— Ну?! — приподнялась Леся со стула.
— Опоздал. Та, с которой он счастливо жил в иллюзиях, как выяснилось, давно умерла.
— Какой кошмар! — ахнула Леся. — Выходит, он жил с покойницей, она к нему оттуда приходила.
— Лапушка, я атеист, я даже в душу не верю, — усмехнулся Игорь Петрович. — А на твою аппетитную попку молился бы, как на икону. Смотри, доживешь до ста лет и будешь горько жалеть, что не отдалась мне на кушетке в ординаторской.
— Подумаешь, — фыркнула Леся, — я уколюсь морфинчиком и сделаю это виртуально. Думаю, что в столетнем возрасте это будет слаще, чем сейчас.
В чистенькую, пропахшую лекарствами комнату отдыха заглядывает нянечка Таня.
— Игорь Петрович, — там к Нине Сергеевне кто-то пришел. — Пустить?
— Леся, сходи разберись, — зевает Игорь Петрович. — Если сын, то пропусти, пусть поухаживает, рядышком посидит. А посторонних гони, объясни, что бабуля спит.
В коридоре отделения усиленной терапии сидит пожилая женщина.
— Я сестра, приехала из России, — смотрит она на Лесю заискивающе, — разрешите пройти, пожалуйста!
— Врач уже разрешил, — успокаивает старушку медсестра, — только учтите, что больная не в себе. Ей укололи наркотик, и она галлюцинирует.
— И даже меня не узнает? — сокрушается женщина.
— Она замуж сейчас выходит за какого-то Эдичку. Вы такого не знаете?
— Знаю, — растерянно улыбается посетительница. — Это мой муж.
Зависает короткая пауза, но Леся смахивает ее, как влажною тряпкой пыль.
— Пойдемте, только наденьте тапочки.
…К дому с красной черепичной крышей мягко подкатился лимузин.
— Белый, какой же он белый! — хлопает в ладоши Ниночка.
— Конечно, дорогая, — ласково обнимает ее мать. — И платье белое, и фата, и розы, которые тебе передал жених. Белый — цвет вечности и покоя. Ты выбрала Эдика, Эдик выбрал тебя, все лучшее в жизни случилось.
— Мама, а я умею летать, — смеется Ниночка озорно. — Не веришь? Смотри!
И легко, как воздушный шарик, отрывается от земли.
— Господи, как похудела-то, — восклицает вдруг мама чужим, неприятным голосом. Что-то ей этот голос напоминает, что-то тяжкое, нехорошее… — А животик, животик, как у беременной.
— Как ты можешь, — возмущается Ниночка. — Я девственница, разве же ты не знаешь?
Не веришь, спроси у Эдика, вон он сидит в машине!
Ей трудно дышать, ей хочется плакать. А мама опять невпопад:
— Прости меня, дорогая, прости, что испортила жизнь.
— Эдик, иди сюда, — кричит Ниночка, свесившись из окна. Ай, что за гвоздь ей воткнулся в живот, господи, больно-то, больно! Ниночка силится встать, но гвоздь, как булавка, пристегнул ее к подоконнику, а Эдичка ничего не слышит, поглядывает сердито на часы. Вот сейчас он вконец обидится, сядет в свой лимузин и до свидания, счастье. И завянут цветы, и платье пожелтеет, и улетит фата…
— Помогите, помогите, — кричит Ниночка людям в окно, — вытащите этот проклятый гвоздь!
Но за окошком музыка и разговоры, о невесте никто не помнит. И какая-то бесстыжая девушка виснет у Эда на шее.
— Надо опять обезболить, действие укола кончается, — заглядывает в палату Леся.
— А если не колоть? — спрашивает сестра. — Мне хочется с ней пообщаться.
— Если не колоть, то будет невыносимо больно. — холодно отвечает Леся. — вы способны общаться, сидя на раскаленной плите?
Ей непонятен эгоизм здоровых, спешащих во что бы то ни стало отдать моральные долги умирающим. Где они раньше были со своими угрызениями совести? У тех, кто стоит у черты, уже другие заботы, и взгляд на мир не такой, и силы нужны для другого. Это ж надо такое сказать — отнять у старушки иллюзии, вернут ее в старость и боль!
— А вот Лев Аронович верит в Бога, — упрекает Леся Игоря Петровича, вернувшись в комнату отдыха. — У него была больная с четвертой степенью онкологии. Он отсоветовал ей химию, сказал — живи, пока живется. И она продала дачу, облагодетельствовала бедных, пошла по церквям — монастырям. И живет уже восемь лет, метастазы капсулировались.
— Ты, моя радость, в медучилище училась или хвостом крутила? — улыбается доктор. — Нет, моя теща по профессии бухгалтер и то компетентней чем ты. Давай поговорим о другом, например, о твоем любовнике. Он замуж тебя зовет?
— Не зовет, — огорчается Леся. — Ему ж и так хорошо. Пришел, покувыркался, винчика попил, и домой, к своей мамочке. Никаких забот и обязанностей. А мне уже двадцать семь, мне ребеночка хочется.
— Так в чем проблемы? — оживляется доктор. — Вот сейчас мы его и состряпаем. У меня же по этой части международный сертификат качества.
В двери кто-то стучит. Леся выглядывает в коридор, это сестра больной.
— Я, пожалуй, пойду, — мнется она. — Нина все равно не в себе. Передайте врачу конфеты, это московские, вкусные. А сколько ей жить осталось?
— Мы сыну все говорили, — холодно отвечает Леся, принимая подарок. — вы разве с ним не общались?
— Это не сын, — отвечает женщина. — Нина замуж так и не вышла. У них с Эдиком готовилась свадьба, а тут я приехала на каникулы. Он увидел меня и погиб, и я увидела и погибла… С тех пор мы с ней не общались, так, узнавали друг о дружке то через маму, пока та была жива, то через общих знакомых. Эдик мой рано ушел, инсульт. А Нине уже под семьдесят.
— А кто ж ей тогда тот мужчина, что ходит сюда каждый день? — недоверчиво спрашивает Леся. — И лечение ей оплачивает.
— Бывший ученик, — отвечает сестра, — он у нее живет. Нина и квартиру ему отписала. Она была замечательным педагогом, мудрым и по-настоящему добрым.
Лесе вдруг становится жалко эту женщину с иссушенным лицом. И, проводив ее до дверей, она говорит дежурную фразу:
— Да вы не расстраивайтесь, здесь хороший уход, она доживет без боли.
— Спасибо,- кивает сестра, — большое спасибо за все. Я попросила у нее прощения.
Маленькая фигурка в длинном пальто беспомощно скользит по обледенелому асфальту.
— А ведь ей тоже осталось немного, — думает с грустью Леся, глядя на старушку в окно. — А самого главного не успела — обрести равновесия в душе.
— Сегодня же сделаю Вадику предложение, — решает она внезапно. — Откажется — значит, свободен. Значит, займусь подбором отца для моего ребенка.
На фиолетовом листе стекла что-то пишут сказочные снежинки. Небесная азбука Морзе, божественная тайнопись зимы. Обман для наивных людишек, согретых теплом батарей, что ничего плохого не случится.