Опыт — панцирь, оберегающий нас от ошибок. Но сколько шрамов под панцирем!
Лиза Ножкина родом из того далекого времени, когда фраза «невесту тошнило» казалась верхом остроумия. Ценность целомудрия была неоспорима, а главным достоинством девушки считалась скромность. Конечно, легкомысленные финтифлюшки, павшие жертвой излишней доверчивости, в петлю, как правило, не лезли, но и не бравировали своей распущенностью. Они ведь всего на шаг отошли от того поколения, которое сидело у добродетели на прочном крючке. Лизина мама, к примеру, рассказывала ей о некой Фросе, умнице и красавице, наивной сельской девушке, которая повесилась в студенческом общежитии из-за того, что не сдержала воздух на свидании с парнем. Несчастную Фросю ставили Лизе в пример, когда она, еще будучи старшеклассницей, проявляла тревожные симптомы легкомыслия — красила ресницы и втирала в губы красный карандаш. И трагическая тень несчастной, погибшей столь глупо и бесславно, преследовала Лизу во сне, то ли маня за собой, то ли, напротив, предостерегая от похожей глупости. Однажды, когда Лизу предал любимый, и она в отчаянье кинулась наперерез несущейся на скорости машине, Фрося промелькнула рядом и успела вытолкать ее из-под колес. Так что и Глеб и Машка были обязаны жизнью не столько своим родителям (папику — перекати-поле и импульсивной матери), сколько доброму привидению.
Лизины дети, так же наслышанные о Фросе и ее мятущейся в заоблачных высях бесприютной душе самоубийцы, опирались на опыт совсем других героинь и героев. На экране их телевизора звезды эстрады вначале рожали детей, а потом решали вопрос о браке, веселые пошляки-ведущие копались в грязном белье участников передач, радостно пьянея от их беспросветной тупости, а молодые люди, помещенные за стекло и в клетку, устраивали стриптиз и спаривались с легкостью мух.
Глядя на это безобразие, бывший Лизин муж, не отличавшийся тонкой душевной организацией, но имеющий четкие принципы, страдал, плевался и бессильно потел, срывая на собственных детях досаду и обиду на опаскудившийся мир. Но те за словом в карман не лезли и злорадно напоминали отцу, что он бездарный совок, донашивающий морально устаревшее советское тряпье и разъевший живот на дешевой картошке. И, не выдержав унижения, старший Ножкин тихо исчез, чтоб так же тихо объявиться в деревне у стареньких родителей. Глупый-глупый, наивный-наивный! Разве мог он предположить, что за современным фасадом его продвинутых отпрысков, за проколотой бровью сына и пупочной сережкой дочери прячется ларчик, полный сокровищ, ждущий заветного часа, когда сама Любовь шепнет ему — «сим-сим откройся!»
А жизнь в трехкомнатной квартире многоэтажки текла своим чередом, разбившись на три измерения. Лиза вкалывала, чтоб одеть и накормить детей, дети спали, ели и ходили в институт, чтоб в конце недели оторваться на дискотеке, и казалось, что это будет бесконечно.
Но однажды зазвонил телефон, и густой баритон на ломаном русском попросил пригласить Марию. Машка бурей влетела в комнату и, залившись счастливым румянцем, умчалась с трубкой к себе. Все прочитав на Лизином лице, Глеб на цыпочках кинулся следом и, не стесняясь матери, прильнул ухом к закрытой двери. Так они узнали о Машкином романе с чернокожим легионером Бернардом, по кличке Тайсон.
Лиза никогда не была расисткой, но мысль о том, что дочка целуется с негром, показалась ей, мягко говоря, дискомфортной. Тем поразительней было то, что ее отношение к ухажеру изменилось довольно скоро. Возвращаясь с первых свиданий, Машка парила на крыльях, искря таким ослепительным счастьем, что имя Бернард стало в доме синонимом солнца. Экзотический дочкин роман был сказочного, неведомого, головокружительного вкуса. Чернокожий соискатель Машкиного сердца от нее ничего не требовал — ни поцелуев, ни тем более постели. Он довольствовался длинными, витиеватыми беседами на плохом английском, и, мазохистски плавясь на стреноженном пламени страсти в пустынном кафе или в салоне джипа, позволял себе единственную вольность — коснуться на прощанье пальцами ее детской душистой щечки.
Что вкуснее — яблоко или киви? Машка любила и то, и другое. Но яблоки — похотливо-примитивные сверстники — валялись у нее под ногами, а киви — сдержанный, умный, сильный и богатый посланец далекой, невидимой земли, запретным плодом подавался раз в неделю. Тлеющие угольки разгорались в ночных мечтаниях: вот где Машка в упоении целовалась с Бернардом, вот где нежно гладила его мелкие жесткие кудри, и, чувствуя себя пушинкой, сидела на его крепких, тренированных коленях. А однажды, умирая от нежности, даже держала на руках крошечную чернокожую девочку с тысячью мелких блестящих косичек.
— Ой, к чему это, к чему, к чему? — возбужденно спрашивала Машка у подруги. Надо ли говорить, что отныне баскетбол и только баскетбол был для нее любимым видом искусства, развенчав и эстраду, и театр и даже любимые дискотеки. Берн стал ведущей скрипкой в оркестре, центром вселенной, основной шкалой ценностей. Отныне все в юной Машкиной жизни процеживалось сквозь золотое сито по имени Бернард: гардероб формировался с учетом его пристрастий, длинные волосы заплелись в негритянские косички, а будущее было очерчено границами спортивного поля.
— И он совсем тебя не домогается? — подслушивала Лиза дочкину болтовню с подругой.
— Нет! — победоносным колокольчиком звенела Машка. — Он сказал, что уважает мои принципы и желания, потому что он — мой лучший друг, и простое общение со мной ему доставляет радость.
Встречаясь с Берном, дочь поменяла и круг общения. Отныне с ней по-свойски здоровались чуть ли не все шоколадные парни города, и, болтая по телефону то с Джеймсом, то с Барри, она со знанием дела интересовалась их личными проблемами: не болит ли у одного рука и помирился ли другой со своей девушкой.
— Они такие хорошие, мама! — щебетала дочь. — Не то, что наши парни. Такие веселые, открытые и непосредственные, как дети. А как эмоционально говорят, прыгают друг на друга, танцуют, без конца подшучивают. И совсем не наглые, честное слово!
У черных парней была крепкая спайка и своя, непонятная белым зона опасности. За ними охотились мелкие городские бандиты, избивали и грабили у банкоматов, отнимали паспорта и возвращали за умопомрачительное вознаграждение в пятьсот баксов. Их донимали местные националисты и презирали светские девушки. А тех, кто с ними дружил и общался, город сразу записывал в проститутки. Лиза по первости переживала: засветится дочка с черными, потом замуж никто не возьмет. Но Машка сумела ее переубедить: замуж за козла она все равно не пойдет, а умный поймет и не осудит. К тому же с новыми друзьями ей безумно интересно, ведь они родом не только из Африки, Бернард, к примеру, из Лондона, Джеймс из Австралии, а Фитц из Америки. И Лизе, зачарованной нездешней певучестью имен, казалось, что дочь почти вырвалась из лохани серости, нищеты и безработицы, в которой беспомощно барахталась она. Что ей открылись иные горизонты, а новые ее друзья, воспитанные на европейской речи и вскормленные конвертируемой валютой, ассоциировались с любимыми писателями — Бернардом Шоу и Скоттом Фитцжеральд, — автоматически наследуя их аристократизм и избранность.
Чемпионат Европы они обе наблюдали по телевизору. Когда на поле вышел Бернард, Машка вцепилась зубами в подушку и возбуждено запищала. Он держался уверенно и невозмутимо, и ликовали трибуны, и пасовали соперники. И невозможно было не восхититься, какие бицепсы, какая шея, как красиво посажена голова, словно выточенная из дорогого черного мрамора! Он позвонил ей в тот же вечер из Лондона, и они проболтали полтора часа, ныряя в облаках блаженно-сладкой недосказанности, волнующей двусмысленности и предвкушения блаженства. А напоследок Берн сказал:
— Я люблю тебя. Я хочу тебя!
— Не поняла, — защебетала Машка, беспомощно пряча голову под крылышко наивной хитрости. — Хочешь видеть меня?
— Я хочу тебя, — упрямо повторил Бернард, — Я взрослый мужчина, ты взрослая женщина, может, хватит играться в прятки?
Какой щедрый, льстивый комплимент — услышать в восемнадцать лет, что ты уже взрослая женщина! Но тень бедной, несчастной Фроси, не знавшей покоя ни на том, ни на этом свете, вдруг предостерегающе замигала лампочкой в люстре, и лампочка перегорела.
— Хорошо, — вздохнула Машка, — приезжай поскорей, и мы обо всем поговорим.
— Скажи, что любишь меня, — попросил Бернард. — Я могу для тебя много сделать, я хочу о тебе заботиться, научить водить джип, подарить мир.
— Ты нравишься мне, — «сдипломатила» Машка.
— Скажи — «я люблю тебя», — настаивал Тайсон. — Скажи хотя бы в шутку. Мне хочется услышать, как это звучит.
Но внучка Фросиной подруги была неумолима.
В день возвращения Берна с чемпионата дом Ножкиных стоял на ушах. Все вещи из шкафа были вывернуты на диван, бижутерия рассыпана по столу, в воздухе витал аромат резервных французских духов. Машка, свеже вымытая и безупречно наманикюренная, пьяная от любви и предвкушения встречи, крутилась у зеркала. Берн позвонил сразу из аэропорта и назначил свидание на восемь вечера у кинотеатра.
— В двенадцать дома, как штык, — напутствовала Лиза, застегивая крючки на дочкиной курточке дрожащими от волнения пальцами.
— В два ночи! — торговалась Машка. -Ты же знаешь, мамочка, что ничего не будет, Берн безопасней ребенка. Мы просто посидим в ресторанчике или съездим в ночной клуб.
Она позвонила через два часа и замерзшими губами сообщила, что стоит на остановке и ждет маршрутку. Накинув куртку, Лиза рванулась навстречу.
Машка не плакала, не ругала Берна последними словами, не маскировалась безразличием. Но на детском ее лице застыло мучительное недоумение, а тусклые, погасшие глаза смотрели в никуда, в чернь и мрак неведомой пустоты.
— Что он сделал с тобой, говори? — задохнулась от ужаса Лиза, боясь даже мысленно предположить масштабы обрушившейся беды, но уже не сомневаясь в том, что растерзает этого спортсмена.
— Ничего, — растерянно прошептала Машка. И, уткнувшись маме в плечо, жалобно пискнула, — он не явился, мамочка. Я звонила ему на мобильный, но он не брал телефон…
Ночью Лиза не спала. Она болела Машкиной болью, давилась глухой и удушливой неизвестностью, выстрелившей из-под белой праздничной фаты обещанного счастья. И, напрягая свой жизненный опыт, тщетно пыталась понять — почему этот взрослый мужчина так жестоко пошутил с ее маленькой девочкой? Почему безжалостно раздавил каблуком едва распустившийся бутончик? Зачем поманил и бросил? Решил наказать за несговорчивость? Преподав суровый мусульманский урок своенравной девчонке? Или, внезапно остыв, развернул свой джип в трехстах метрах от кинотеатра и свернул на «первую линию», где такие же белокожие киски готовы щедро и безропотно поделиться собой в обмен на мятую зеленую бумажку? А может эти звездные мужчины, избалованные славой, деньгами и успехом, вообще не способны на чувства, и все, что Берн плел ее доверчивой девочке — банальная силки, в которые охотники ловят дичь? И пока целомудренная Машка осторожно скакала по проверенным тропкам, в капкан угодила другая птичка, и довольный добычей Берн потащил ее на тайное пиршество, маринуя в долгоиграющем соусе заманчивых обещаний. А значит, не принц, а людоед разминулся с ее малышкой, и не страдать, а ликовать должно ее сердце!
Но разве даст нам кто-нибудь ответ: найдем мы или потеряем, рискнув попить из незнакомого колодца. Отдохнуть ли на зеленой лужайке, под цветочным ковром которой может прятаться болотная топь? Да и стоит ли взвешивать и просчитывать, стоит ли осторожничать, соблюдать и соответствовать, если чье-то имя пьянит, как вино, и трещит на лопатках платье от силы пробившихся крыльев? Ах, Фрося, милая Фрося, ничего-то ты не знаешь о любви!