Вот оно счастье, о котором он, попробовавший в этой жизни все, даже не подозревал. Солнечная, неуловимая энергия любви, пьянящая блаженная субстанция, золотое зерно, прорастающее нежными шелковистыми нитями в клетки и сосуды, загадочное, оживляющее, возвышающе обновляющее чувство…
— Еще двести грамм «Арарата», — щелкнул пальцами импозантный, но изрядно выпивший мужчина, тоскливо вперившись мутным взглядом в молоденького официанта. Тот радостно кивнул и растворился за служебной дверью.
— Говорю вам, это Смолин, я его по телевизору видел! — благоговейно сообщил он коллегам, кучкующимся в ожидании заказов. Детективы Анатолия Смолина ходили в ресторане по рукам, но особенно их любила сама директриса. Проглотив очередное творенье, она царственно, как шубу лакею, сбрасывала его администратору, а дальше томик передавался по ниспадающей. И вот теперь талантливый маэстро наливался спиртным в их родном ресторане, переполняя сердца поклонников священным трепетом.
— Ваш «Арарат», — учтиво сообщил официант Сережа, ставя на стол графинчик.
— Ты, брат, любил когда-нибудь? — спросил его Смолин, наполняя рюмку. И сам же ответил, — Нет, не любил! А я люблю! Достоевский писал — разрежьте мне сердце, и вы увидите там Париж. А если мне разрежут сердце, то увидят там Настю.
Сережа не знал, что сказать, и на его жизнерадостной круглощекой физиономии застыла растерянность.
— Что стоишь, иди! — рявкнул на него клиент и достал из кармана навороченный мобильник.
— Ну как ты там? — спросил он совсем другим, истомленным нежностью голосом. — Я не знаю, малыш, что делать, дай мне немножко времени! Ну не плачь, родная, не плачь!
…Опель мягко подкатил к киноконцертному комплексу, и Толик увидел Настю. Мисс Воронеж стояла в холле, и даже с улицы было заметно, как пламенеют ее глаза. Рядом крутилась мелкая мужская шушера, кто-то делал комплименты, кто-то подносил сигарету, кто-то просто пялился, откровенно захлебываясь слюной, а она парила над толпой на длинных, может, чрезмерно худых ногах, но оттого еще более беззащитная, возбуждающая, неземная. Толик вышел, вспорхнул на крыльцо и сразу почувствовал, что сердце не успевает за телом, тормозит, бьет крыльями, как раненый лебедь, и сползает с привычного места, грозя выкатиться на мокрый от дождя асфальт.
— Приехали, — усмехнулся он про себя, нащупывая в кармане цилиндрик с нитроглицерином. — В 37 лет барахлит мотор! У Мари Ванны есть счастливый шанс остаться богатой вдовой.
Краем глаза он уловил всплеск зависти на тупых кобелиных мордах, когда Настя шагнула навстречу и прильнула щекой к щеке. Она всегда с ним здоровалась так, вызывая неизменный прилив неведомой раньше нежности.
— У тебя бывают теплые руки? — спросил он, плавясь в глазах цвета спелой вишни.
— Ты забыл? — улыбнулась она. — Когда мы с тобой в постели, они горячие.
Это был маленький упрек, едва ощутимый укол, но Толик, обычно непробиваемый, покраснел. Чего он все мнется да телится? Зачем мучает их обоих? Ведь сомнений нет никаких: он ее любит, любит так, как никогда никого не любил. Еще три месяца назад, до встречи с Настей, он был другим человеком — циничным, пресыщенным славой писакой. И девок имел, сколько влезет, любого колибра и масти, и на здоровье не жаловался. А теперь и сердце шалит, и бессонница мучает, и терзают приступы сумасшедшей ревности.
— Я приехал тебя забрать, — сказал он экспромтом, — прямо сейчас, ты согласна?
Далеко-далеко, в темных глубинах души, он трусливо надеялся, что Настя попросит отсрочку — чтоб с работы уволиться, с родителями проститься, вещи собрать. Но она вспыхнула, как свечка, в которую капнули маслом, и прошептала «да!»
Они не вышли, а выбежали из здания, держась за руки, как школьники, слетели с крыльца белыми голубями, чиркнув по воздуху разгоряченными клювами, и все, кто их видел, повернули завистливо головы. А они уже мчались в машине к ближайшему отелю, и все лучшее, что придумал создатель для соития двух людей, двух разнополых тел, двух звенящих любовью сердец, было в их полном и безраздельном распоряжении.
В родной город въехали под утро. Настя, как ребенок, свернувшись калачиком, доверчиво спала на его коленях, и Толик, периодически просыпаясь, наклонялся, чтоб поцеловать ее пушистые волосы. Вот оно счастье, о котором он, попробовавший в этой жизни все, даже не подозревал. Солнечная, неуловимая энергия любви, пьянящая блаженная субстанция, золотое зерно, прорастающее нежными шелковистыми нитями в клетки и сосуды, загадочное, оживляющее, возвышающе обновляющее чувство. Разве поставить рядом такие спрессованные, тяжеловесные, вызывающие изжогу и одышку блага, как благосостояние, карьера, престиж, то, что еще вчера он считал своим главным и бесценным капиталом, на что молился, и что боялся потерять? Разве перебить, перекрыть незыблемой, монументальной, нетленной ценностью семьи? Завтра же, завтра он поставит Мари Ванну перед фактом, что их брак себя исчерпал. Пообещает бешеные алименты, солидные отступные и сохранность всех благ, которыми та дорожит — прислуги, машины с водителем, спортклуба с солярием, заграничных турне. Он и дом готов ей оставить, на лунной мансарде которого написал свои лучшие вещи. Пусть, пусть купается в роскоши, ему не жалко, он даже рад, лишь бы уступила дорогу, не висла камнем на шее, не пыталась перекрыть кислород. А им с Настенькой хватит квартиры, уютного гнездышка на двоих. Лето наступит — поедут к озерам, рыбу удить, охотиться, потом к Средиземному морю — за шоколадным загаром. И он улыбнулся, представив, как местный темпераментный люд попадает штабелями, увидев в бикини круглую попку самой красивой девушки Воронежа.
Устроив Настю в гостинице, Толик поехал домой. Его разрывала потребность решить все как можно скорей, заключить сделку с бывшей женой и честно расплатиться. Сына он будет брать на субботу, они с Настей друг другу понравятся, что не мешает пацану забегать к нему на фирму хоть каждый день. Мари Ванна сидела в спальне и тщательно наводила марафет. Ее силиконовый бюст был по обыкновению обнажен, похоже, что принимая воздушные ванны, она ловила кайф от созерцания собственных прелестей.
— Как съездил? — спросила равнодушно, не глядя, трогая веки кисточкой с голубой пыльцой.
— И накрашенная страшная, и не накрашенная, — вспомнил Толик популярную песню. Но вслух сказал, — Есть разговор.
— Что, завел очередную шлюху? — скривилась жена.
С каким наслаждением он залепил бы ей оплеуху, чтоб сбить спесь с нахальной, заплывшей жиром физиономии! И липоксация не помогла, на бедрах сало откачала, а щеки из-за спины торчат! Но оскорблять, а тем более бить женщин Толик был не приучен. А посему молча прошел к буфету, плеснул в серебряную рюмочку коньяка и залпом опрокинул, запивая клокочущее в горле бешенство.
— Маша, я ухожу, — сказал он спокойно. — И подаю на развод. На твоем материальном положении это никак не скажется.
Он ожидал ругани, криков, слез, но только не равнодушия.
— Хорошо, — спокойно ответила Мари Ванна, — Только ты меня с ней познакомь. Для брошенной женщины самое страшное неизвестность. Да и вообще мы люди цивильные, я тебя тоже с любовником познакомлю. Идет?
— У тебя есть любовник? — обрадовался Толик. — Вот и замечательно. Дениске будет легче объяснить, почему мы вдруг разбежались.
Свидание втроем решили устроить через неделю, тогда же и обсудить детали будущей жизни врозь. А пока Толик кинулся подыскивать новую квартиру, каждый раз придираясь к каким-то мелочам, не достойным его королевы. Мари Ванну он в эти дни не видел, и сына тоже, и, что удивительно, совсем не скучал по нему. Все пространство вокруг теперь наполняла Настя, удивительным образом вмещая в себя взаимоисключающие ипостаси — любовницы, ребенка, музы и матери. Когда мужчине уже 37, его способность любить претерпевает радикальные изменения. Он уже не шмель, бездумно несущийся на душистый хмель, а искушенный садовник, трепетно ухаживающий за дорогим цветком. Умиляющийся слабости его стебелька, нежности лепестков, неповторимому совершенству тычинок и атласности листьев. Восхищаясь, любуясь Настей, растворясь в ней и обожая ее, Толик как-то задумался — а если бы он встретил жену сейчас, а не десять лет назад, беспутным самоуверенным ловеласом? Смог бы в нее влюбиться, вот так же наслаждаясь голосом, походкой, жестами, родинкой на виске, спутавшимися после сна ресницами? И тут же решительно понял — ну разумеется, нет! Возраст возрастом, а определяющим фактором остается все-таки женщина. Растение растению тоже рознь. Хищная, ненасытная, жадная до денег, тряпок и удовольствий Маша и запах источала другой — полыни, амброзии, нет, еще хуже — лука.
Тогда, на заре его пресной юности именно лук возбуждал его аппетит, легко переваривался и устраивал своей простотою. Пришлась кстати и Машина хрущевка, доставшаяся от бабушки, и душевная близорукость, позволяющая безнаказанно наставлять ей рога и вешать лапшу на уши. И физическая выносливость, благодаря которой его не коснулись бессонные ночи после рождения сына. Ей было легко изменять, не испытывая угрызений совести, и уютно возвращаться назад, как в растоптанные тапочки после стильных туфель. А потом пошла масть на работе, он занялся рекламой, написал удачный сценарий, и вдруг открыл в себе дар детективщика.
Квартира была подыскана лишь через неделю, и Настя с азартом занялась ее обустройством. Ей не терпелось вернуть любимому уют, которого он лишился, уйдя из дома. Да и Мари Ванну хотелось принять достойно, не ударив в грязь лицом. Встречу назначили на субботу, и Настю с раннего утра бил нервный озноб. Бывшая жена, опоздав почти на час, явилась под ручку с тренером по теннису. Так вот кто ее любовник, усмехнулся мысленно Смолин. Кофе пить жена отказалась, держалась вызывающе, насмешливо и не скрывала своего презрения к «миске», лишний раз убедив Анатолия, что разрыв — единственный выход. Разговор тоже получился куцым, оставив в душе мутное, противное беспокойство. А в понедельник, когда Смолин уехал в офис, Мари Ванна явилась опять, и невинное дитя, не почуяв подвоха, открыла ей двери.
Хорошо, что в прошлом его девочка была спортсменкой и сохранила отличную реакцию, хорошо, что в то утро на ней был толстый махровый халат. Когда Мари Ванна взмахнула рукой, плеснув на Настю кислотой, воронежская красавица успела увернуться, и смертоносная жидкость попала лишь на халат, упавший к ее ногам фиолетовыми ошметками. Но ослепленная ненавистью женщина эти подробности не просекла и пулей вылетела из квартиры в полной уверенности, что изуродовала соперницу.
Когда Настя позвонила Толику, ее колотила истерика. Но он, как всегда деловой до тошноты, выслушал ее вполуха, небрежно, и вернулся домой часа через три, лишь завершив все дела. Наверное, она не выдержала одиночества, стресса, который усугубила его хладнокровность. Любимая лежала без сознания, а рядом валялась бутылка из-под пива и пустая коробка снотворного. Частная скорая помощь сделала все, как нужно — промыла Насте желудок, поставила капельницу, и смертельная опасность отступила. Но теперь они понимали оба, что она не ушла совсем, а лишь притаилась за дверью. Оказалось, что за десять супружеских лет Смолин не сумел или не захотел разглядеть свою жену, и теперь она открылась ему совершенно с неожиданной стороны. Мари Ванна звонила мужу на мобильник с утра до вечера и злобно угрожала, что все равно убьет Настю. И он понимал, что она не шутит. Наверное выход был, но Смолин его не видел. Приставить к Насте охранника? Но и это не спасет от колес машины, кирпича на голову или снайперской пули. Убить Мари Ванну? Но десятки, сотни раз стреляя в своих героев, он был не способен мухи обидеть, а уж тем более «заказать» мать своего ребенка.
Когда Смолин рухнул перед Настей на колени, она поняла все без слов. Не упрекнув, не заплакав, успокаивающе пробежалась по голове тонкими чуткими пальцами и ласково спросила: «Пойду вещи собирать, хорошо?» И это ее благородство, это неестественное для хрупкой, красивой, обласканной вниманием девочки мужество было невыносимей слез и оскорблений.
— Господин писатель, господин Смолин, — раздался над ухом настойчивый голос. — Проснитесь, пожалуйста, наш ресторан закрывается.
Толик открыл глаза и увидел белую скатерть столика. Мобильник лежал в тарелке с салатом, коньячный графинчик был пуст. Молоденький официант, светясь подобострастием, прижимал к груди последний бестселлер Смолина «Убивать легко».
— Вы мне дадите автограф? — спросил он, робко протягивая книжицу, — Меня зовут Сергей.
Смолин вытащил ручку, подписал детектив и сурово спросил:
— Ты мне скажи Сережа, раскинь молодыми мозгами, что может сделать зрелый мужчина для любимой женщины?
— О-о, — закатил Сережа глаза, — Очень многое. Обеспечить, мир показать…
— А еще? — настаивал Смолин.
— Ну-у, цветы дарить, золото, по ресторанам водить, — снизил планку Сергей.
— Запомни, пока я жив, — устало вздохнул писатель. — Самое большое, что он может сделать, это от нее отказаться.
И, уронив стул, тяжело направился к выходу.