Целыми днями, пока мать корпит на работе, Иринка лежит на продавленной до пола панцирной сетке, прилипнув глазами к давно не беленому потолку. Там, в орнаменте плесени и серо-желтых причудливых пятен, ей открываются врата в закрытую для посторонних, строго зашифрованную страну.
За окном общаги ПТУ, где третий год в самой убитой комнате Иринка проживает с матерью, — сырая безалаберная зима, то впадающая в истерику оттепели, стремящейся все живое и мертвое забрызгать холодной грязью, то выжигающая морозом, как лазером, глаза и влагу из кожи. А в потолочной стране — изумительно нежное лето, с мягкой, мятной прохладой, озвученной птичьими трелями. И сама Иринка там совершенно другая. Вместо тифозной стрижки — волна пшеничних волос, вместо потертых джинсов — тонкий сарафан в горошек, так эффектно подчеркивающий золотистый загар. Она сидит под белым зонтиком кафе и блаженно тянет коктейль через соломинку. Но не кофейно-молочная жидкость дурманит Иринке голову, а жгучий взгляд красавца Рикардо, лучшего укротителя мустангов. Он сидит за барной стойкой, взбадриваясь виски со льдом, и что-то небрежно вколачивает внимательному бармену, не молодому, но чертовски симпатичному. Всеобщему любимцу и, к великой гордости Иринки, нештатному психологу их городка.
Из-под длинных пушистых ресниц она украдкой любуется отцом, наполняясь, как шарик водородом, счастьем невесомости и бессмертия — отец жив, жив! Он не умер где-то в Ростове, забитый сапогами пьяных маргиналов, он убежал сюда — от матери, от вечных ее ворчаний, от подлости и алчности людей, укравших у него страну, семью, работу, веру в завтрашний день. Отец-бармен подмигивает Иринке и предлагает повторить коктейль.
— Окей, — смеется она, хотя тягучая сладкая жидкость, переполнив желудок, пустилась по венам веселыми тугими толчками. Как встать и уйти из-за столика, если она в магнитном поле Рикардо? Если знает без слов, чувствует серцем — сегодня он ей объяснится, сегодня свершится то, о чем мечтает каждая девушка.
Где-то далеко-далеко, на самом краю сознания, в чужом, нереальном мире, хлопает входная дверь, и тонкий, надрывный голос гвоздем по стеклу вгоняет кожу в мороз:
— Ирина, Ириночка, что с тобой? Ты чего-то нанюхалась или объелась кофе?
Худые цепкие пальцы тормошат Иринкино тело, массируют грудь, хватают за горло, бьют по щекам. Потолочная страна колышется, мутнеет, как гладь пруда, разбитая булыжником, и выплевывает Иринку туда, где нет ничего — ни дома, ни счастья, ни отца, ни Рикардо.
— Я принесла тебе покушать, — говорит истерично мать. Под спиной — колючая сетка, на столе — кусок колбасы, холодная картошка в мундирах, несколько соленых огурчиков — бал для золушки, банкет для нищих, дневной эквивалент материнской любви. Черная, чернильная, душная злость захлестывает Иринку. Она не хочет в реал, она ненавидит мать, вытащившую ее из космоса в жидкую, стыдную земную грязь. Здесь, в общаге, как у Горького «На дне» — болезни, нищета, одиночество, холод. А напротив — через дорогу — другая, элитная жизнь. Респектабельные офисы, шикарные машины, кокетливые девушки и модные парни. Они живут в уютных, теплых квартирах с зеркальными ванными, пахнут душистыми пенками, танцуют на дискотеках и плавят время на медленном огне таинственных барных свечек.
— Вставай, покушай! — мухой жужжит в ухо мать. — Я пригласила врача, Ириночка, он проверит твое состояние. Тебе полечиться надо, таблеточки поглотать, восстановить душевное равновесие.
И нашептывает кому-то невидимому, подло затаившемуся за дверью:
— Умоляю вас, заберите ее в больницу, она здесь с ума сойдет или руки на себя наложит. Спасите мне дочь, спасите!
Иринка пытается сесть, но в глазах плывет, в области сердца вспыхивает и лопается лампочка боли, и, словно испугавшись темноты, кто-то маленький, живой и суетливый силится вырваться из реберной клетки наружу.
— Вот вам, — крутит Иринка фигу, — отстаньте все от меня, чтоб вы сдохли, сволочи!
Она пружинисто вскакивает с постели и бежит босиком по холодному, с ободранным линолеумом полу — прочь, прочь отсюда, из этой безжизненной комнаты, похожей на карцер, на комнату в морге, быстрей по уродливой лестнице, мимо злобной вахтерши и сонно тупых обывателей, вдоль гладких, блескучих трамвайных рельсов, сквозь черноту опустевших киосков, туда, где кружится под потолком сверкающий зеркальный шарик, где ждут ее отец и Рикардо, где мир устроен для счастья, а не пыток и унижений.
— Папа, папа, спаси меня, я больше так не могу!
— У вас нормальная девочка, зачем ее класть в психушку?
Упитанная чиновница в бирюзовом костюме смотрит на Любовь Ерофеевну с холодно-презритетельным любопытством. На ее тяжелом лице — тусклый отблеск послеобеденного удовлетворения, слегка отягщенный сложностями пищеварения. Чего от нее хочет эта худая бледная баба с тонкими чертами, надорванными вечным страданием? Была бы воля чиновницы, она бы росчерком пера решила вопрос обездоленых — в резервацию их, на похлебку и принудительный труд. В заброшенные пионерлагеря, умершие деревни и развалившиеся садики. Пусть ткут, прядут, выращивают вешенку, обрабатывают теплицы, нормальным людям нужны витамины и экологически чистые ткани.
— Но вы читали бумаги! — чуть не плачет эта убогая. — Она босиком бежала по снегу, зовя умершего отца! Она не может социально адаптироваться в мире!
— И что вы хотите от меня? — раздражается чиновница. — Вы сами во всем виноваты! Ринулись из своего Чернобыля, не дождавшись планового переселения, вот и остались без льгот. Никогда не пытайтесь обмануть государство, это я вам на будущее советую.
— Я и не пыталась обманывать! — запальчиво возражает Любовь Ерофеевна. — Я ребенка спасала! Я ведь фельдшер, сразу поняла, чем грозит радиация!
— Лицо измученное, неухоженное, а какая прозрачная кожа, — завистливо думает чиновница, — как первый ледок на озере. Не то, что у меня. Уже под полтинник, а от угрей и прыщей нет спасения. Но вслух говорит другое:
— Я с вашей девочкой говорила, вполне нормальная женщина. Да-да, она уже женщина, не делайте круглые глаза! Двадцать лет, чего вы хотите? Ей работать пора, а не сидеть в четырех стенах. Не хочет? Мысли о суициде? А у меня другая информация — вы сами ее не пускаете. Держите у ноги, как Жучку. И вообще, какие у вас претензии? Комнату дали? Дали! А что не хоромы, уж извините. У нас многие люди вообще не имеют крыши над головой. Субсидию вам оформили, а остальные проблемы ваши. Сами рожали? Сами! Вот и воспитывать дочь должны сами, а не перекладывать заботу на государство!
— Да разве я возражаю, — заливается слезами посетительница. (Странно плачет, без соплей и покраснения кожи. Будто тонкая свечка плавится или тает на солнце снегурочка. Не то, что бедняга-чиновница. Когда она рыдала из-за пьяного хамства мужа, нос распух и глаза заплыли, какое уж тут чувсто вины. Такую не пожалеть хочется, а оттолкнуть подальше.) — я за Иринку боюсь! Боюсь придти однажды с работы, а она на форточке висит, или лежит под балконом, накрытая простыней. Она хорошая девочка, умная, тонкая, школу на пятерки закончила, только жизнь ее не щадила. Вы же умная, образованная, вон вам должность какую доверили! Не дайте пропасть ребенку!
— Черт возьми, — выходит из себя чиновница. — Я вам про Фому, а вы мне про Ерему! Да у меня у самой сын бросил институт и без дела болтается! Только кто мне в этом поможет!
Палец-колбаска, перетянутый кольцами, подрагивая, скачет по циферблату.
— Петр Петрович? Доброе утро, райисполком беспокоит. Спасибо-спасибо, дорогой, какая уж там красота, не испугать бы посетителей. У меня сейчас дама одна сидит, беженка с Чернобыльской зоны, у нее проблемы с дочерью. Невроз, психоз и всякое такое. Да что я рассказываю, диагнозы ставить ваша прерогатива. Как бы устроить ее в стационар, подкормить, подлечить, отогреть? Спасибо, мой дорогой, спасибо. Когда шампанского попьем? Когда скажете. Ну а дама к вам подойдет.
Любовь Ерофеевна вскакивает и роняет стул. Бледные губы захлебываются благодарностью.
— Господи, что за дикость, — с ужасом отмахивается от нее чиновница. — Вот уж рабство сильно в народе! Вы бы еще ручку мне поцеловали.
Иринка открывает глаза и замирает в ужасе — над ней другой потолок. Мертвенно бледная голубизна погибшей навсегда цивилизации, остывшая безмолвная планета. Нет моря, птиц и цветов, нет отца и Рикардо, нет ее, легкой, гибкой и смешливой. Вокруг — словно вытравленный хлоркой интерьер унылой больничной палаты. Пахнет луковым супом, неопрятностью тел, тоской и монотонностью бессмысленной жизни.
— Проснулась? — спрашивает пожилая тетка в белом халате, и над верхней губой вытягивается струнка черных ехидных усиков. — Тогда таблеточки примем.
— Что это? — Где я? — шелестит Иринка сухим, обезвоженным языком. — Мать упекла в психушку? Но почему я ничего не помню?
— Потому, что ты больна, — не то смеется, не то плачет мерзкая старуха, набивая Иринкин рот какими-то таблетками.
Сморщенные пальцы трогают язык, пахнут чем-то неприличным, вызывая рвотный рефлекс. Но старуху это забавляет, и она пихает пальцы еще дальше, пробираясь в гортань. Ах ты глупая, старая рухлядь, да ты знаешь, на кого замахнулась? Иринка сжимает зубы, и медсестра ревет от боли. Во рту — соленый привкус крови, какая гадость, противно! А мать обвиняла ее в вампиризме, дескать, крыша поехала, пьешь на базаре свинную кровь! У кого поехала, мамочка? Куда бежать, Иринка не знает, но сердце умнее разума. Минута, и она во дворе, еще минута — и на улице. Теперь остановить машину и добраться до общаги. Упасть на сетку, забиться в тряпье, уйти глазами в потолочную страну и забыться. Рядом тормозит вишневая «Вольво».
— Мэм, вы с бала-маскарада? — спрашивает парень лет двадцати, из открытого окна гремит музыка, от парня несет коньяком.
— Я из психушки, — кокетливо улыбается Иринка, острым язычком облизывая пылающие губы. Она видит себя со стороны, и знает, что парень не устоит: под белой прозрачной робой светится нежная плоть, дразнят розовые бутончики, младшим братом черного квадрата Малевича затягивает в глубины безумства пепельный треугольник…
— Садись, — приглашает парень и открывает дверцу. — Хочешь, поедем ко мне?
— Хочу, — кивает Иринка, — но вначале заедем в общагу, я переоденусь и поздороваюсь с папкой.
Чтоб не пугать дежурных, она прикрывается курткой парня. Мать еще на работе, а ключик под половичком. Ее вещи висят на стуле, значит, в больницу увозили на «Скорой». Панцирная сетка застелена новым покрывалом, на стенах — какие-то картинки. Мать решила облагородить быт, внести веселые нотки. Иринка усмехается и поднимает глаза к потолку. И тут ее охватывает панический ужас. Желтые подтеки бесследно изчезли! Потолочную страну поглотил ледник, все, чем жила она последние годы, навсегда замазано известкой. Прощай, любимый Рикардо, прости, дорогой отец! Желание как можно больней отомстить своей глупой матери, охватывает Иринку нетерпеливым ознобом. Недолго думая, она хватает нож со стола и рассекает запястье. Кровь хлещет со свистом, как вода из прорвавшей трубы, а ей абсолютно не больно. Иринка мочит палец в крови и большими буквами выводит на стене «Дура!» А потом, перетянув вены полотенцем, надевает кроссовки и катится вниз по лестнице. Парень сидит в машине, он ждет, и обезбашенной девчонке плевать, что с нею будет дальше…