Каждому времени — свой фрукт
Любви захотелось так щемяще, как в ранней юности. И вспомнился уютный поселочек, где прошла Танина юность, молодая мама, шинкующая на кухне морковку, и она сама, на детском стульчике спящего брата, беззвучно воющая на луну.
— Что с тобой, Танечка, в школе неприятности?
— Так любви хочется, мамочка!
— Не жди ее и не зови, — обнимает мама мягкой, пахнущей сдобой рукой, — сама придет и найдет. Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…
Приходила ли? Нагрянывала? Таня перебирает в памяти сполохи чувств и портреты тех, кто их провоцировал. И получается, что гордиться нечем. Мелкие, как летние лужицы, примитивные, как граненый стакан. Где слияние родственных душ, где восторг совместных открытий? Парение над вечностью и питие из реки бессмертия?
Драма старости не в утрате здоровья, а в потере гармонии: — делала Татьяна маленькие философские открытия. Душа, как скрипка, все так же молода и чувствительна, а футляр изношен и потерт, кто поверит, что в нем прячется дивная музыка?
Ах, как много дала бы она сейчас избраннику! Сколько всепоглощающей нежности, сколько великодушной мудрости и самоотверженной, не знающей эгоизма, любви. С каким наслаждением, чувством вкуса и знанием дела пила бы она невидимый, но столь пьянящий коктейль мужского желания, какие б изысканные напитки готовила взамен!
Она устало зашла в квартиру, больно опустевшую после отъезда Светочки, сбросила сапожки и куртку и потащилась мыть руки заплетающимися ногами. Вот и все, что осталось ей в этой жизни — тусклый быт и ломота в суставах, да еще, как суррогат забытого праздника — тайное обжорство у телевизора. Телефонный звонок прозвучал в ночи, как будто по заказу. И далекий, полузабытый голос с мягким молдавским акцентом спросил:
— Могу я услышать прелестную Татьяну Сергеевну?
Капризная судьба решила поиграть в великодушие и подбросить ей маленький сюрприз. В памяти, как утопленник по весне, всплыл образ мимолетного поклонника на одной из столичных совещаловок — круглый, розовый, щекастый и слащаво — угодливый. Разумеется, ее вниманием крепко завладел другой, полная противоположность первому, — крупный, роскошный столичный деятель, с барскими замашками и талантом актера. И она, как всегда, поведясь на чувства, сорвалась с тормозов и подмочила свою репутацию на глазах коллег из других регионов, наивно полагая, что делает это в паре, а на самом деле лишь умножая немеркнущую с годами славу старого сердцееда. Память сфотографировала завистливый шепот солидных дам, кривые ухмылки коллег и липкие взгляды кругленького, лысенького, суетливого. И вот теперь, спустя два года, он звонил, как ни в чем не бывало, чтобы рассыпаться в комплиментах!
— А может, я была к нему несправедлива? — подумала с надеждой Татьяна, чувствуя, как спрессованное в душе одиночество поднимает бунт, растет и разбухает, готовясь разорвать изнутри. — Может он и есть тот мужчина, который согреет душу, украсив мою осень золотом и багрянцем?
Так или иначе, но Таня приняла застенчивое приглашение поклонника приехать в пятницу в Москву, где проводился очередной семинар. Найти друг друга договорились в гостинице «Спутник», куда селили делегатов, и Танино не по годам непоседливое воображение уже поскакало вперед, рисуя романтические картинки свидания: теплые майские ночи на сказочно-нарядной Манежной, шампанское на краю звездной пропасти (на подоконнике 12-го этажа) и чувственный танец в полупустом ресторане. (А как же без этого? Она уже лет десять не танцевала танго!)
Первую подножку поставил шеф.
— Не нужны нам никакие семинары, — сказал он решительно. — Мы сами все знаем. Зачем тратить деньги и время на бесполезные тусовки?
— Но мне надо срочно в Москву, — замялась жалобно Таня.
— Надо? Так езжай! — пожал начальник плечами. — Бери отгулы, у тебя их штук пять накопилось.
Отгулы, так отгулы, жаль, за билеты придется платить самой. И Таня засобиралась на праздник жизни, на передовую женского счастья.
Москва не заметила ее приезда. Взбалмошная и расхристанная, как хозяйка цыганского табора, она равнодушно раскрыла двери метро, подставила нужный троллейбус и прикрикнула голосом гостиничного швейцара — Женщина, вы к кому?
Простой вопрос застал Татьяну врасплох. А действительно, к кому? К кому и зачем она перлась за тридевять земель, какое чудо хотела найти, чем успокоить сердце? На затертой визитной карточке, случайно не выброшенной с позапрошлого года, значилось — Vasil Prish. А как это переводится на русский, Таня понятия не имела. Неужто Василий Прыщ? Но это же страх и ужас! Может все-таки Василий Прис? Или Приш (от слова пришелец)? Остановившись на последнем варианте, она подошла к администратору и попросила подсказать, в каком номере поселился гость из Ростова. К счастью, ее кандидат в любовники оказался не прыщом, а пришельцем, и Таня, облегченно вздохнув и доложившись швейцару, поехала на одиннадцатый этаж.
Он был все таким же круглым и суетливым, с маленькими, блестящими, проворно бегающими глазками. И Тане нехорошо подумалось, что с такой внешностью удобно воровать и подличать, все равно тебя никто не принимает всерьез. Усадив «дорогую гостью» в кресло, Приш захлопотал у столика, вытаскивая из холодильника привезенные с родины запасы — колбасу, брынзу, вареные яйца и почему-то кулек поп-корна.
— А разве мы никуда не пойдем? — удивилась Таня, ощущая себя дешевой гостиничной девкой и уже догадываясь, что романом здесь даже не пахнет, так, пошлая, убогая интрижка.
— Зачем? — раскраснелся Приш, вытирая потную лысину полосатым платочком. — У нас все есть. И вино, и водка, и коньяк, и конфеты, и шоколад.
— Действительно все, — усмехнулась Таня, — плюс большая, широкая кровать. Но Василий не уловил ее горькой иронии.
Делать было нечего, оставалось расслабиться и попробовать получить удовольствие, как советовало в старом пошлом анекдоте «армянское радио». Молдавское вино было по-настоящему вкусным. Втягивая в себя перебродившее лето, Таня рассеянно слушала тоскливые откровения Приша о подковерной войне в их облисполкоме, о его несгибаемых позициях и железных принципах. А за окном плескалась безмолвная звездная ночь, сделанная для двоих, с зыбким, манящим в неизвестность млечным путем, с щедрой Большой Медведицей и золотым, готовым отсечь все лишнее серпом. Таня так погрузилась в созерцательную нирвану, что пропустила священный момент первого чувственного сближения, очнувшись лишь от странного поцелуя, похожего на злобный укус животного.
— Должно быть, так целуются лошади или крокодилы, — мелькнуло в хмельном мозгу, а в следующую секунду она очутилась на кровати под круглым катком асфальтоукладчика.
— Что это было? — спросила Таня тремя минутами позже, когда Василий, расслаблено почесывая лысину, наливал себе рюмочку коньячку.
— Ну, это… — засмущался Приш, не зная, комплимент или претензия кроется в некорректном Танином вопросе.
— Это? — изумилась Таня. — А где же ласки, любовная игра, страсть, наконец?
Ее цинизм не просто покоробил честного семьянина, он лишил его дара речи. О чем говорит эта женщина? Какие претензии выдвигает? Он щедро и бескорыстно поделился с ней своим мужским естеством, которое так ценит, так холит супруга Марьяна, вечно стремящаяся накормить чем-то вкусненьким, а эта мадам еще не довольна? Если бы Приш курил, он занавесился бы от Тани успокоительным дымом сигареты. Если бы был у нее в гостях, решительно поспешил бы домой, не преминув хлопнуть дверью. Но Приш не курил, а дом был слишком далеко, и Василий высокомерно огрызнулся:
— Ласки были. Я поцеловал тебя в губы.
Круглая голова негодующе подрагивала, волосатые сосисочки пальцев теребили край простыни.
— Ах да, — извинилась Таня, — были. Но ты полагаешь, что это достаточно? Или с женой ты более раскован?
Это уже был перебор! Случайная женщина, которую он, можно сказать, великодушно подобрал после своего колоритного коллеги, многолетнего предмета его зависти, вместо благодарности вульгарно выражала недовольство!
— Я не плэйбой какой-нибудь, — поставил ее Приш на место, — а порядочный человек. — Самое прекрасное у женщины, это улыбка, все остальное разврат и гнусность.
— Какая же я дура, однако, — думала Таня, стоя под душем, — сорваться с работы, выкинуть столько денег и все затем, чтоб в который раз приложиться к луже! Интересно, а со своими женами эти ублюдочные мужики такие же или вынимают из загашников смятые наряды на выход — и нежность, и благородство, и душевную чуткость?
Уходить из теплого номера в ночную морось, где уже закрыто метро, мучительно не хотелось, но и оставаться с этим придурком она не могла. Когда, спустя минут десять, Таня, готовая к вопросам и уговорам, решительно вышла из ванной одетая и подкрашенная, Приш глубоко и сладко спал, раскинув руки и ноги, и тихонько похрапывая.
— И в пику этому недомерку я попрусь сейчас в подворотню, как бездомная шелудивая дворняга? — горько рассудила Таня и, обогнув кровать, мудро прилегла на свободную половину, натянув до подбородка одеяло.
Она проснулась от того, что в ухо пыхтел паровоз, а в бок ритмично ударял большой резиновый шар. Еще не открыв глаза, она догадалась, что это Приш устроил любовные игры и трется об нее своим животом.
— У тебя кофе есть? — спросила Таня, деловитым тоном давая понять, что все остальное сейчас неуместно.
— Нет, — прошептала круглая голова.
— А чай?
— Тоже нет.
— А что же ты пьешь по утрам?
— Вино.
— Какой ужас! — возмутилась она. Но, секунду подумав, величественно согласилась, — хорошо, наливай вино.
— Но мы его выпили, — сообщил виновато Приш. — Осталась только водка. Хорошая, пшеничная водка, отлично чистит организм.
— Господи, и это крупный чиновник, вершитель судеб людских! — ужаснулась мысленно Таня. Секунду поколебавшись, она плеснула в стакан глоток водки и выпила. Вонючая гадость обожгла горло, но дело свое, похоже, сделала. Тоскливый ком гадливости, застрявший в горле с ночи, проскочил в желудок, и тот, встрепенувшись, призывно заурчал, как пионерский горн. Таня бросила в рот кусок брынзы, потом горстку поп корна и рассмеялась.
— Ты чего? — обиделся Приш, догадливо приняв смех на свой счет. Да так, ничего. Это я о своем, о бабьем, — успокоила его Татьяна и, небрежно попрощавшись, вышла из номера. Она спустилась на лифте в холл, выпила в буфете чашечку кофе и, глубоко вобрав в легкие утренний московский воздух, зашагала в сторону метро. Любви уже не хотелось, зато безумно хотелось домой. В родную, уютную квартирку, к голубому «ящику», всегда готовому напоить термоядерным коктейлем чужих страстей и подарить встречу с настоящим мужчиной. В привычную рабочую колею, где так приятно раствориться и расслабиться, ощутив себя винтиком в большой надежной машине. Что это, старость? Слабость? Усталость? Или мудрость, осознавшая что каждому времени — свой фрукт и смешно рядиться в сарафанчик юности, надеясь на запоздалую встречу с единственным. А может, та самая самодостаточность, которая дается нам в утешение, когда скрипка еще поет, а футляр до неприличия изношен.