Ох уж эта способность мгновенно умереть от горя и тут же воскреснуть для нового счастья. Сколько лет, сколько встреч и маленьких жизней нужно пережить, прежде чем собственное «я» перестанет быть пугающей тайной?!…
Внезапно защемило сердце: из-под грязной шапки снега, сбившейся на крыше котельной, выглянула до боли знакомая надпись — «С 8 марта, Анюта! Я тебя люблю!» Какой же ранней, ласковой и солнечной была та давняя весна. Надя помнит, что утром ее разбудило солнышко, а дочь, как всегда, спала до обеда. Заспанная и ленивая, она, не спеша, плескалась в ванной, когда примчалась со второго этажа подружка — «Анька, ты смотрела в окно?» И Надя, и Анечка, вся в бисере капель, кинулись к окну и остолбенели.
— Я видела его, видела, — возбужденно тараторила подружка, — смотрю, а он по крыше ползает с банкой и кистью. Потом слез — и бегом на маршрутку.
Русик появился после обеда, нарядный и торжественный, в костюме, очень идущем его небольшой, но ладной фигурке, с набриолиненым пробором и букетом сочных тюльпанов.
— Ты будто в загс собрался, — не удержалась от ласковой иронии Надя, а он, пробормотав поздравления, юркнул в детскую, где тут же поднялся веселый шорох с восторженными повизгиваниями дочери. Неужели с того времени прошел только год? А нынешнее восьмое марта они даже не заметили. Нет, кроме шуток, что они делали в этот день? Смотрели телевизор, пили чай с покупным тортом, звонили по телефону подругам и… ругали мужиков. Весна опаздывает до неприличия, уже апрель, а на грязную раскисшую землю все валит и валит серой слякотной безнадегой снег.
Все в жизни когда-то случается впервые. Первое не забывается, оно прожигает насквозь каленым железом, оставляя татуировку, которую ничем не вытравишь. Первые слова любви, прикосновения, объятья… Надя помнит и сейчас свои последние весенние каникулы, когда, забыв обо всем на свете, ослепнув и оглохнув (или наоборот, прозрев?) она упоительно и сладко целовалась с Сережкой. Потом было много мальчиков и мимолетных влюбленностей, но того головокружительного восторга — уже никогда.
— Мама, он сумасшедший, — смеялась Анечка, рассказывая о прогулке с Русиком. — Стоим мы на дороге, о чем-то говорим. И вдруг он приседает и целует мне пальцы на ногах! А я в лиловых босоножках, все пальцы наружу, вокруг пыль, представляешь?
Сама нежность, искренность и незащищенность — вот что такое Русик. А еще отчаянная голова, гладиатор, не чувствующий ни страха, ни боли, если кто-то посягнул на его любимую.
Они сидят на кухне, пьют чай и о чем-то воркуют. Дочь подливает в чашку кипятку, на руку попадают брызги. Визг, стоны, перепуганные глаза. Русик смазывает покрасневшее пятнышко маслом, заботливо дует и вдруг, в порыве мальчишеской солидарности, хватает чайник и выплескивает себе на кисть раскаленную струю. Дочь бледнеет от ужаса, кисть взбухает багровой полоской, а этот дурачок безмятежно улыбается: любимая забыла про собственную боль, теперь она ухаживает за ним!
Ощущение колыбельного, безмятежного покоя испытывала Надя, когда Русик был рядом с дочкой. Их любовь расцветала в идеальных условиях — море, лунный свет, языки пионерских костров. Она — без пяти минут взрослая, еще ступенька, и выпорхнет из школы, он убежал вперед на три года, но уже студент и вожатый. Вожатый от слова «вожак», «вести», вот и увел ее девочку в сиреневый туман, который ей только снился.
— Мама, он сказал мне, что я красивая, — говорит дочь застенчивым полушепотом, как страшную-страшную тайну.
— Конечно, красивая, киска!
— Нет-нет, — возражает она горячо, чуть не плача, — он просто меня не разглядел, посмотри — нос широкий, щеки большие, и глазки какие-то птичьи.
Ох уж это глупое, наивное самоедство, эта способность мгновенно умереть от горя и тут же воскреснуть для нового счастья. Сколько лет, сколько встреч и маленьких жизней нужно ей пережить, прежде чем собственное «я» перестанет быть пугающей тайной.
— Дети, хотите блинчиков?
В ответ глухое молчание. Она толкает ногой дверь детской, в руках — тарелка с блинами, а на кровати, крепко обнявшись, сидят они. Два длинношеих птенца, лица вытянуты, глаза заплаканы, клювики скорбно опущены вниз.
— Господи, что случилось? Кто-то кого-то обидел?
— Русик через год уезжает в Грецию, — всхлипывает дочь, — ему предложили контракт.
— Петь в Греции — это прекрасно! — искренне радуется Надя. — И страну посмотрит, и язык выучит, и денег заработает.
— Вы отпустите ее со мной? — скорбно перебивает Русик. — Мы же просто умрем друг без друга.
— Отпущу, — с жаром обманывает и себя и мальчика Надя, — конечно же, отпущу!
Дети целуются, обнимаются, кормят друг друга блинчиками, глаза их искрятся счастьем. Кто знает, что будет с ними через год. Что будет с Надей, страной, планетой? Пусть тешат себя надеждами, живут иллюзиями, верят в нескончаемое счастье.
Как сорняк среди любовно высаженных цветов на безмятежном полотне любви пробивается грубая реальность.
— Отчего ты такая грустная, киска? Русик что, не придет сегодня?
— Нет, не придет, мы поссорились.
— Так позвони, помирись.
— Не хочу. Он меня раздражает.
— Вот тебе на, да чем же?
— Он страшно необязательный. Нашел работу — петь в ночном клубе. Платят хорошо. А он то придет, то не явится. Я, говорит, по тебе соскучился и никуда не поеду.
— А так можно?
— Конечно, нельзя, его уже предупредили — еще один прогул, и выгонят.
Его мания — делать сюрпризы. Явиться с огромным букетом роз. Крикнуть в микрофон на дискотеке: «Я люблю самую лучшую девочку в мире!» Свалиться на голову в самом неожиданном месте. Но как организм привыкает к лекарствам, как может надоесть изысканное блюдо, так Аня устала от его эксцентричности.
— Вчера он катал меня на такси, а сегодня просит на пиво, ну разве это по-мужски? — возмущалась она.
— Не по-мужски, — соглашалась нехотя мама и тут же добавляла, — но Русику это простительно!
Вокруг ходили примитивные, хитрые, алчные, эгоистичные и тупые, а тот, кто любил ее дочь, был мил и прекрасен даже в своих недостатках. Он свято верил в Любовь и Дружбу, в Доброту и Высшую справедливость, его обожали дети, и Надя мысленно не раз ликовала, каким нежным и заботливым будет отец ее внуков.
Чего-чего, а вот отцовской любви не досталось ни ей, ни Анютке. Нет, отцы у них безусловно были, у Нади даже — умный и положительный. Но, обеспечивая, контролируя и направляя, он как-то не догадывался, что дочку можно любить, и это не тяжкая обязанность, а щедрый божий подарок — яркое, многогранное, благодарное чувство. Когда Надя рассталась с мужем, и вся ответственность за жизнестойкость домашнего корабля легла на ее плечи, она вырвала из души и скомкала все нежное, сентиментальное, ранимое. Из трепетной прозрачной бабочки выползла тугая самоуверенная гусеница «бизнес-вумен», чуть-чуть ироничная, в меру циничная, но главное, деловая и выносливая. Но прошло время, обиды и разочарования перекипели в усталой душе, и разнокалиберные ценности, поделившись на вечные и одноразовые, самостоятельно выстроились по рангу. А на россыпях воспоминаний засверкали чистым бриллиантом старые, сентиментальные письма и нежные записки на обрывках бумаг. Неужели это о ней — «лапушка», «солнышко», «кисонька»? Неужели тот, с кем она рассталась из-за грубости и равнодушия, когда-то плакал, умилялся, захлебывался нежностью?
Кто виноват, что любовь уходит — время, обстоятельства, люди? И от чего надо вовремя отказаться, чем пренебречь, чтоб сохранить самую редкую, хрупкую ценность — душевное тепло двоих, взаимопонимание и синхронность чувств?
Говорят, что сходя с ума, люди возвращаются в тот период прошлого, где они были счастливы. Один себя чувствует школьником, другой — грудным младенцем. Наде нестерпимо хочется туда, где на весенней проталине клюют засохшие былинки отважные грачи, дерзкие нарушители границы между зимой и летом, где пахнет лесною прелью, где кружится голова от безудержной и беспричинной радости, где мир, как резиновый мячик, послушен твоей руке. Где дома ждет молодая певучая мама, а жизнь впереди кажется длинной-длинной дорогой, в узоре тени от листьев, залитых ласковым солнцем. И вкус земляники во рту, и солнечный зайчик в глазах, и целая горсть смешинок, всегда вырывающихся не к стати. И если бежать по тропинке, ведущей от дома к школе, наткнешься на деревянную горку, где когда-то, сто лет назад, она любовалась на звезды. Мечтала о дальних странах. И даже пыталась взлететь, раскинув в стороны руки.