Тогда я поняла, что у меня больше нет мужа. То есть, человек этот есть, и будет, только уже не для меня. Еще пришло ко мне тогда: ты — это все. То есть, больше никого и ничего для меня нет. И от этого сделалось так больно и хорошо одновременно, что я чуть не упала тебе в объятья.
Желтая кабинка с развеселой белочкой на борту дернулась, Вика села и опустила металлический рычажок. Кабинка снова вздрогнула. Много лет назад от таких содроганий Вика бы, наверное, завизжала. Тогда канатная дорога только начала функционировать, считалась чуть ли не главным аттракционом города, а Вика пришла лишь однажды, посмотрела — и сразу сказала Михаилу:
— Не проси. Ни за что. У меня с детства жуткий страх высоты.
— Не стану просить, — успокоил ее тогда Михаил.
Мог бы и не успокаивать. Она уже к тому времени выучила урок: он никогда ничего не просит, поигрывает в самодостаточность.
Но сейчас — вот ведь! — села, и кабинку раскачивает во все стороны, а ей хоть бы что. Вика смело посмотрела наверх: что-то вроде мини-крыши здесь все же продумано, значит, если дождь…
Словно вызванный по команде, дождь косыми каплями напомнил об осени, когда ее кабинка № 27 подбиралась к высоте. Крыша не спасала, ветер покачивал жалкое подобие воздушного домика и направлял капли косо: прямо в лицо. Старый аттракцион вот-вот закроется по случаю окончания сезона, и она, кажется, чуть ли не единственная, решившаяся на подвиг дурочка.
Примерно на самой высокой точке, под неуютным дождем, под перешептывание ничего не значащих мыслей, мелькавших в голове просто так, лишь бы придать некий смысл глупой ее решимости, кабинка снова качнулась и остановилась.
— Так надо? — вслух спросила Вика и провела рукой по намокшему лицу, потом по губам, по волосам и почему-то по коленям. Кажется, она даже привстала, что категорически запрещено инструкцией, вывешенной у входа на аттракцион.
Все эти движения, нелепые и несогласованные, проделанные как будто сами по себе, случились вовсе не из-за непредвиденной остановки в воздухе на верхотуре, а всего лишь оттого, что напротив нее остановилась синяя кабинка под номером 44. Расстояние между ними было совсем небольшим, можно сказать, несерьезным, игрушечным. И сама кабинка под номером сорок четыре с улыбающимся тигренком, со следами дождевых капель, показалась сувенирной. Так вот почему заходили ее ноги, словно собирались исполнить танец, вот почему пальцы как будто сами собой забегали по клавишам: там, в синем миниатюрном подобии пристанища, точно так же, как и она, повис Михаил.
— Тока нет! — послышалось откуда-то пояснение.
Оно показалось Вике нелепым, потому что хотелось услышать объяснение по совершенно иному поводу: как же получилось так, что она, спустя столько лет после открытия канатной дороги решилась с ее извечным страхом высоты все же залезть в желтую кабинку № 27 с белочкой?
«Впрочем, нет, нет, — сказала себе Вика, — я совершенно не о том. Зачем? Я же вышла победительницей, я же справилась, я одиннадать лет его не видела — с тех самых пор, как в церкви стояла на коленях перед иконой Пантелеймона с мольбой об освобождении от него. С тех самых пор, как отыскала могилу его родителей, и даже там, держась за ветхий крест, просила избавить меня от их сына! Получилось ведь. Избавилась… И всем приказала никогда, ни при каких обстоятельствах, даже не упоминать при мне имени Михаил. И что же? Теперь я залезла в эту дурацкую кабину, лепит дождь, не стало тока, и остановилась она на самом верху, словно над бездной, как раз напротив него?»
«Она и сама похожа на пушистую белку, намалеванную на бортике, — размышлял Михаил, покачиваясь в синей своей обесточенной люльке. — Вечно неспокойная моя женщина из прошлого, вот мы с тобой и в западне — под облаками, которые, словно спаявшись, стали темно-серым единым, отчего и прослезились дождем».
«Хорошо сказал, — поздравил сам себя, — есть еще эта романтичность в плетении фраз. Что-то еще связано с облаками? Ах, ну да, мои стихотворные строки:
|
Договорим. На все найдем ответы.
Отыщем толкованье давним снам. И озаримся мудростью и светом, Когда мы будем ближе к облакам. |
Ты помнишь, Вика, те мои строчки? Ну что ж ты смотришь так, Виктория, победа моя несостоявшаяся, смятение в женском обличье? Все ведь совпало, смотри: мы сейчас с тобой ближе к облакам. Осталась такая малость: озариться мудростью и светом. Стоит ли толковать прошлые сны, не знаю. Да и ответов мы на все не отыщем, правда. Но можно хотя бы договорить. Если хочешь, конечно».
«Не хочу, — беззвучно признавалась Вика, — не хочу, не принимаю. Что ж за ситуация такая: повиснуть под дождем? Да при чем здесь дождь? Только для того, чтобы две кабинки с двумя бывшими остановились друг против друга? Пытка какая-то. Может, лучше пусть моя кабинка сорвется, чтобы, наконец, избавиться от него окончательно?»
Кабинка качнулась под порывом ветра, несильно, словно всего лишь хотела напомнить, что хозяйка положения никак не Вика, не дождь и не отсутствие тока.
— Нет тока! — снова послышалось визгливое пояснение ситуации.
Тогда, очень давно, она, женщина замужняя, что называется, в ладу с собой, в меру уравновешенная и ценимая в газете как достойный литературный редактор, склонилась в самый обычный рабочий день над газетной полосой. Вместе с ней к полосе припали два корректора. Шел обмен суждениями над замысловато построенным предложением в материале нового автора.
— Тут мудрено закручено, — комментировала Виктория Павловна. — Предложение перегружено. Кажется, этот Михаил Петровский хотел удивить. В газетном материале удивлять надо не причастными оборотами.
Оба корректора согласно кивнули. Дверь открылась. Вика стояла к ней спиной, и даже не полюбопытствовала, кто же там появился на пороге. Ее интересовал исключительно третий абзац на второй полосе. Но уже через секунду, вероятно, в тот самый момент, когда вошедший сделал первый шаг от двери и еще даже не успел произнести «добрый день», что-то произошло.
Под ней непривычно качнулся пол, по спине пробежала огненная змейка и неведомая сила крутанула ее умную голову. То есть, голова, вроде, и осталась на месте, но внутри… Оба полушария станцевали какой-то танец, и ручка с золотым пером, подарок мужа, выпала из руки — прямо на полосу, на то самое мудреное предложение, перегруженное причастными оборотами.
— Кажется, гроза? — спросила Виктория Павловна.
— О чем вы? — изумленно переспросила корректор Леночка, поглядывая в окно, за которым блистал солнечный майский день.
Теперь, в состоянии безысходном и подвешенном, Михаил вспоминал свой первый визит в кабинет литературного редактора. И как ноги его почему-то туда не очень-то несли, а он думал, что это от перегруженности и излишней нервозности — приживется в новой для него газете или нет. Еще вспоминал, покачиваясь в кабинке, как, войдя, сразу же увидел ее, что называется «со спины», и улыбнулся зачем-то, совершенно забыв, где он и зачем явился. И как они долго не могли произнести ничего более-менее членораздельного, когда Виктория Павловна, наконец, оторвалась от полосы и поздоровалась с ним сразу дважды.
«Договорим? Теперь ведь можно говорить немо, без единого звука, — сделал вдруг открытие Михаил. — Мы с тобой лепетали что-то друг другу, то ли здоровались невпопад несколько раз кряду, то ли еще что. Ты, Вика, наверное, помнишь подробности, ты всегда отличалась этим. Я не помню, да и неважно, правда же? Или тебе все еще существенны все мелочи с деталями? А я вот лишь помню смятение на твоем лице. И еще ты почему-то смотрела по сторонам. Спасения искала?»
«Да, — без звука шептала Вика, — я и в самом деле стала тогда озираться по сторонам. Нет, я понимала, что сбегать уже некуда. Но, знаешь, почему-то сразу возненавидела Танечку с Леночкой, невинных двух корректорш, которые, как мне вдруг почудилось, могли тебя заинтересовать. Я еще не успела с тобой познакомиться, а уже стала ревновать. Даже к редактору Семенцу, который потом стал твоим другом. Как минимум, глупо, правда? И еще я тогда же поняла, что у меня больше нет мужа. То есть, человек этот есть, и будет, только уже не для меня. Еще пришло ко мне тогда: ты — это все. То есть, больше никого и ничего для меня нет. И от этого сделалось так больно и хорошо одновременно, что я чуть не упала прямо тебе в объятья. У нас впереди было почти тринадцать лет. Но тогда я думала только об одном: хоть бы все исчезли и оставили нас, наконец, вдвоем. Наконец, ты слышишь, Михаил? Как будто до этого я только жила ожиданием, что ты однажды переступишь порог моего кабинета».
«И все бы хорошо, — рассуждал Михаил, — если бы не твоя болезненность, Вика. Болезненность не физическая, нет… Кажется, я вру, да? Мы ведь оба были нездоровы. И дело даже не в том, что все полетело к черту — семьи, друзья, коллеги, праздники и будни. Мы и друг друга не вылечивали, вот ведь в чем дело».
«Ты тогда вошел — и показалось, что началась гроза, — безмолвно обращалась к синей кабинке Вика. — Вод этим погодным явлением мы и были друг для друга все те почти тринадцать лет. Можно, конечно, сколько угодно теперь рассуждать о разрушительной силе страсти. Но как же все это так, почему? Что за формула такая вошла в нас, когда мы встретились? Все ведь свелось к формуле, не правда ли?»
«Почему же формуле? Ты всегда была так далека от точных наук. Всего лишь мы не могли дышать друг без друга, вот и все».
«И задыхались друг с другом. Опять же, всего лишь. Сколько раз мы расставались? Пару десятков, кажется, не меньше».
«Какая разница? Столько же, сколько и соединялись».
«Теперь, когда мы и в самом деле ближе к облакам, как ты однажды предсказал, можешь ответить, почему?».
«Что-то такое было в нашем прошлом, значит…».
«В моем прошлом была семья и ясность».
«Ясность, которая рухнула в мгновение? И потом я говорю о другом прошлом, которого мы с тобой не помним, увы. Помнили бы — сообразили».
«В прошлой жизни, значит? Хорошее пояснение. Мне от него не легче. Знаешь, ведь недаром я стояла потом на коленях перед иконой Святого Пантелеймона. Перед его образом молятся об избавлении от болезней. Значит, и тебя я считала своей болезнью. Бью наотмашь, знаю. Но это так. И еще я нашла могилу твоих родителей».
«Знаю».
«Но как? Об этом никто не мог тебе рассказать».
«Никто и не говорил. Но знаю. Разве тебе стало легче, когда ты, наконец, смогла уйти?»
«Мне стало никак».
«Я не ходил в храм с мольбой об избавлении. И на кладбище тоже. И к колдунам не стучался. Я сам себя умолял: оставь ее, так больше нельзя. Потом и мне стало никак».
«То есть, полегчало?»
«Ты знаешь ответ».
«Если в той жизни… Как ты об этом сказал? Мне это почему-то очень важно услышать. Очень, Миша!»
«Какая разница, Вика, что я сказал? Всего лишь слова. Разве ты не знаешь, что нам с тобой все равно придется пройти вместе до конца? И, может быть, еще не один раз».
«До конца?! Придется? Когда? Что это означа…»
Кабинки качнулись сильнее, еще сильнее. Синяя отправилась на склоны, ведущие к морю. Желтая — на Французский бульвар.
— Ток дали! — констатировал все тот же визгливый голос.
Вика легонько выскочила из желтой кабинки № 27. На Французском бульваре ее словно поджидал пятый трамвай. Она так же легонько впрыгнула в него, и уже вскоре оказалась дома. Она подняла черную трубку, набрала номер Леночки, бывшей сотрудницы и близкой подруги.
— Я встретила сегодня Михаила, — сообщила она Леночке.
На том конце провода громко задышали.
— Опять одышка? — поинтересовалась Вика. — Ты хоть слышала, о чем я? Встретила его впервые за все эти годы. Нос к носу. При довольно странных обстоятельствах, кстати. Значит, слушай…
— Вика, — отозвалась, наконец, Леночка. — Тебе почудилось. Ты ведь поставила условие никогда не говорить о Михаиле. И я его свято придерживалась. Но теперь, наверное, уже пора тебе знать. Его нет, Вика. Он погиб в автокатастрофе шесть лет тому назад. Я была на похоронах. Прости…
Михаил вылез из кабины, посмотрел на рассеивающиеся облака. Он залез в карман пиджака, достал мобильник, быстро отыскал номер Семенца.
— Я встретил сегодня Вику. Так близко и так странно. Ты помнишь ее, конечно?
— Ты много пил вчера? — спросил Семенец.
— Совсем не пил.
— Значит, обознался. Вики уже несколько лет на этом свете, Миша. Знаю, должен был тебе сказать раньше. Но она умерла, этого уже не исправить. А ты и так слишком долго был болен ею. Если она и теперь тебе все еще мерещится, значит, пора тебе узнать об этом. Прости…