Одно слово, и написан сценарий жизни… Ну почему она выбрала «да»?!
Это было так волнующе, так захватывающе: один ход, одно только слово, и решена вся партия. От коротенького, как выдох, «да» или «нет» зависел весь сценарий будущей жизни. И осознание важности момента отзывалось дрожью в коленках.
— Ну что ты? — спросила мать. В её усталых глазах читалась немая мольба: «Не упусти свой шанс, дорогая! Не упусти!».
Жора сидел на диване в зале, на новеньком мундире торжественно блестели три звёздочки. Офицер. Выпускник военно-медицинской академии. А как смиренно и покорно ждёт «да» или «нет» от простой девчонки, которой ещё нет восемнадцати!
Тая подошла к приоткрытой двери и заглянула в щель. Соискатель её руки был невысок, коренаст и смугл. Из-под чёрных бровей посверкивали небольшие, но цепкие, магнетической силы глаза. Она не любила Жору, даже слегка побаивалась, но при этом ощущала странное, волнующее томление, когда тот был рядом, и …мощное притяжение.
Они познакомились на студенческой вечеринке, первокурсница медучилища и без пяти минут военврач. Статная, грудастая Тая, в ореоле смоляных кудряшек, понравилась не только Жоре, но он сумел властно и решительно отстоять своё право на девушку.
— Какой петушок! — смеялись девчонки. — Не подходи, заклюёт!
Но когда он взял в руки гитару и запел голосом Высоцкого, сами же замаслились глазами и придвинулись ближе.
Они встречались несколько раз, и, вспоминая его поцелуи — жгучие, как укусы пчёл, Тая покрывалась мурашками сладкого страха. Это было как на вершине башни — и голова кружится, и страшно, но вниз спускаться не хочется.
— Тая, иди сюда! — вперил Жора взгляд в приоткрытую дверь. Он не мог разглядеть её в щёлочку, но Тае вдруг стало стыдно, словно её застукали на подглядывании.
Она вошла в комнату, пылая щеками, тихо присела рядом.
— Хватит ломаться, — сурово сказал Жора. — Собирай вещи, и едем в центр. Нас распишут, я договорился. — Потом на полгода в сибирский госпиталь, и — в Германию. Будешь купаться в достатке, девочка! Родишь мне в Германии сына.
— А свадьба? — спросила Тая. И сама удивилась — до чего тоненько и жалобно прозвучал её голосок.
Свадьба получилась незабываемой. Вместо ресторана — ординаторская госпиталя, вместо шампанского — спирт с брусничным соком. А платье и фату Тая сшила сама из бархата и тюли, закупленной хозчастью на шторы и выданной молодым в качестве подарка. Зато какие слова говорили ей офицеры, как восхищённо блестели мужские глаза, прикованные к невесте! Особенно глаза блондинистого майора из отделения кардиологии, который пригласил её на вальс!
— Эти глаза напротив, калейдоскоп огней, — пел бархатный баритон Ободзинского.
А майор смотрел на неё с такой упоительной нежностью! Нежность — вот чего не хватало Тае! Эх, знать бы тогда, что майору осталось немного: через месяц его найдут с огнестрельной раной в груди. Не ушла бы к нему насовсем, так хоть ночку б одну провела. Но майор бесславно погиб, а Жору, как тот и планировал, перевели в Германию. И тоску по той мимолётной нежности перебила другая любовь: материнская, ни с чем не сравнимая.
В отделении районной больницы пахло хлоркой и кашей на постном масле. Тошнотворный больничный запах, въевшийся в одежду, волосы, кожу.
— Ну что там мамзель? — спросил медсестру зав отделением реанимации, как всегда опаздывая на планерку. — В сознание не приходила?
— Трава, — вздохнула Анечка. — И давление держится 250 на 130.
— М-да, — почесал затылок Иван Иваныч, — Боюсь, кирдык нашей дамочке.
Аня метнула в Егорова осуждающий взгляд:
— Какой вы всё-таки циник!
— Врачи все циники, моя лапочка! — хохотнул завотделением и ущипнул Анечку ниже талии.
Ну что поделать с нахалом? Не по морде же бить начальника!
Было девять утра, пора было ставить капельницы. В палате интенсивной терапии лежало три женщины, и все с инсультом. Самую старшую, старушку лет 75, парализовало, но, завидев Аню, она каждый раз пыталась что-то сказать, беспокойно вращая белками. Полная женщина, лет пятидесяти, тяжело дышала. За три дня она так и не открыла глаза, а её взрослый сын, принося лекарства, ни разу не подошёл к умирающей матери. Зато на Аню пялился откровенно.
«Мамзель», как прозвали третью больную с лёгкой руки приёмщицы Патрикеевны, лежала у окна. Она тоже была без сознания, но Анечке казалось, что в неподвижном теле тайно бушует жизнь, так колобродит березовый сок в ещё холодной берёзе. А иначе почему из-под длинных ресниц вырывалась вдруг мимолётная тень и пробегала по впалым щекам судорогой эмоций? Почему вздрагивали на руке узловатые, измученные работой пальцы, своей длиной и формой ногтей выдававшие врождённую породу? А ещё она время от времени хмурила брови — чёрные ниточки, тоже признак аристократизма. Не уклонился от Анечки и тот инстинктивный, стыдливый жест: когда женщину снимали с носилок: бледная рука дёрнулась, пытаясь поправить подол.
С налётом некой избранности диссонировала лишь странная причёска больной. Словно некий злодей, пользуясь её беспомощностью, решил поглумиться над красотой, клочками обкорнав густые вьющиеся волосы.
— Что ж к тебе никто не приходит-то? — ласково спросила Аня, вытирая женщине лицо влажной салфеткой. — Патрикеевна говорит, что «скорую» мужик вызывал. Муж, наверное?
Дверь палаты раскрылась, пропуская Егорова в окружении трёх интернов.
— Этих сегодня забирают домой, — махнул он в сторону бабушки и полной женщины. — Состояние стабильно тяжёлое, ремиссии не наблюдается. А дама поступила вчера. Обширный инсульт, отёк лёгкого. Но положительная динамика есть — дыхание стабилизировалось, давление снижается, пульс тоже.
— Таисия Александровна Мышкина, 51 год, пенсионерка, проживает в селе Антоновка, — заглянул он в историю болезни. Получает укрепляющую терапию, дорогих препаратов не колем в виду отсутствия таковых.
Один из интернов, рыженький и голубоглазый, подмигнул Ане и сделал смешную рожицу. Она в ответ нахмурилась, хотя парень ей нравился. Ну почему мужики такие чёрствые? Красивая женщина зависла над пропастью и отчаянно цепляется за жизнь, а они шутят, флиртуют, травят анекдоты. И это представители самой гуманной на свете профессии!
— А что у неё за причёска такая? — спросил один из интернов. — Деревенская баба — панк?
— а я и сам очумел, как увидел, — ухмыльнулся Егоров. — Видать, жизнь бабёнку не баловала.
— Не трожь его, не смей! — причитает Тая, захлёбываясь рыданьями. Пятилетний сын стоит, растопырив ножки, из намокших колготок течёт ручеёк. Льётся прямо на шикарный ковёр, заботливо купленный Жорой.
— Ссыкло! Паразит! Ублюдок! — кричит муж, наматывая на кулак офицерский ремень. — Я научу тебя быть мужиком!
Мальчик синий от ужаса. Он дрожит, из широко раскрытого рта тягуче капают слюни.
— И тебя забью. Не подходи! — ревёт остервенело Жора, но Тая накрывает ребёнка собой, и тяжёлая пряжка рассекает затылок, заливая шею и спину кровью.
Одно слово — «да» или «нет», и написан сценарий жизни… Ну почему она выбрала «да»?!
Её Вадику 20 лет. Он красив, как принц, и пуглив, как дева.
— Ты мужик или нет? — вопрошает отец, разливая по стаканам водку.
Он давно комиссован и пьёт на военную пенсию. Пропито всё: золото, ковры, хрустали, квартира.
— Жора, зачем? Не тяни его в бездну! — сражается за сына Тая.
Угли глаз обжигают злобой.
— Молчи, женщина! Ты забыла, кто в доме хозяин!
Ночь проходит в дурмане и криках. Обезумевший сын, схватив нож, выбегает на сельскую улицу.
— Сынок, — бежит следом босая Тая. — Сыночек, родной, вернись!
Бедный-бедный её сынок, так и не ставший мужчиной!
За окном сереет рассвет. От нетопленной печи тянет могильным холодом. Два мужчины лежат на полу: маленький, скрюченный, желчный. И большой, красивый, кудрявый. Рты открыты, губы бледны, тела неподвижны.
— Господи, за что это мне? — плачет Тая, вздымая руки. — Останови этот ужас, господи, останови!
В конце дня в реанимацию заглянул интерн.
— Аня, ты пьёшь шампанское?
— Не на рабочем же месте! — зарделась девушка.
В их райцентре нет нормальных парней, а интерн городской, из области, и к тому же почти что врач.
— Я позвал бы тебя в ресторан, но у вас одни забегаловки.
— Ну не знаю, — пожимает Аня плечами. — У меня больные, ответственность.
— Да какие больные, одна мамзель, — вкрадчиво улыбается рыжий интерн. — А она — трава, сама же утром сказала.
— Ну хорошо, — уступает Аня. — Только главный пускай уйдёт.
— Главный давно ушёл, пятница, — напоминает интерн. — А дежурный ещё не пришёл. Или ты боишься Патрикеевны?
Старуха — приёмщица легка на помине.
— Как там мамзель, жива? — спрашивает она Аню, застёгивая пальто. — Я ж фельдшера Диму встретила, который её забирал. Спросила, что за причёска у бабы. И знаешь, что он ответил? Это муж её обкорнал! Он же того, контуженный! Баба с инсультом день пролежала, а он волосы ей поостригал!
— Кошмар! — вздыхает сочувственно Аня. — Она же красивая! И чего за придурка вышла?
— Вот и я об том же… — косится Патрикеевна на интерна. — Смотри, Анютка, не прогадай! У нас, у баб, единственный шанс быть счастливой — правильно замуж выйти. А ошибёшься, всё прахом пойдёт — и ум, и красота, и талант.
— Я хороший, — улыбается рыжий, правильно понимая намёк.
— Да все вы поначалу хорошие, — машет рукой Патрикеевна.
Она уходит, тяжело ступая опухшими ногами. Дома муж инвалид (отморозил ноги по пьяни). И разведённая дочь с ребёнком. О-хо-хо! И в какой умной книге можно прочесть судьбу, чтоб не наделать ошибок.
Интерн разливает в стаканы шампанское и косит глазом на кушетку. Больница почти пуста, а у этой провинциальной девочки такие аппетитные формы!
Они чокаются, пьют за любовь. Анино сердце счастливо бьётся. Вот сейчас с ней что-то случится. И это что-то, возможно, определит её дальнейшую судьбу.
Сердце стучит так громко, что она ничего не слышит и ничего не помнит. Рука интерна лежит на коленке. А за стенкой хрипит больная. У неё открыты глаза, губы тщетно силятся что-то вымолвить. Но только слеза бессилия бороздит бледную щёку.