Всего на три денька сняла привычное ярмо, и потеряла точку опоры…
День был хмурым, и настроенье под стать. Люся сбилась с ног, провожая мужчин на отдых: сына в поход, мужа — к родственникам. А когда осталась одна, пустота, разруха и одиночество выступили из сумерек набрякшего вечера, как трое разбойников — из темного леса. Нащупав рукою диван, Люся присела и заплакала. Слезы были горькими, как в детстве, когда, оторвавшись на два шага от маминого подола, кажется, что пропала и заблудилась навеки, и вот налетит сейчас вихрь, который закружит, как песчинку и унесет в логово Кащея Бессмертного. А ведь она так ждала этих майских каникул, когда спровадит на все четыре стороны свое сумасбродное семейство и полежит на диване с книжкой, посмотрит по телевизору старое доброе кино!
— Полвека прожить на свете и не знать самое себя! — пробивалось сквозь слезы недоумение. Гнетущая тишина, как толщи тяжелой воды, запечатала Люсе уши. Одиночество — вот оказывается самое изощренное испытание человеку! А что же ощущает жертва кораблекрушения, очутившаяся на необитаемом острове? А узник, закрытый в одиночной камере? А заживо погребенный, проснувшийся от летаргического сна? Люся вспомнила приятельниц, живущих в одиночку, а ведь она им искренне завидовала — никакой суеты, беспорядка, зависимости от чужих привычек и вкусов! Насколько рациональней их образ жизни, разумней мироустройство, качественней каждый божий день, потраченный на себя! И вот пожалуйста — всего на три денька она сняла привычное ярмо, и потеряла точку опоры.
Люся включила телевизор, но уютней не стало. На всех каналах пели и плясали, никто не хотел пролить бальзам на одинокую душу. За дверью кто-то вздохнул и всхлипнул.
— Кто там? — спросила Люся, опасливо глянув в глазок. На площадке виновато неуверенно стояла лохматая псина с кожаным ошейником. Да это ж соседский Цезарь! — узнала она собаку. Почему ж он гуляет один?
Люся вытерла слезы, подкрасила губы дежурной помадой, стоящей на полочке в коридоре, и открыла дверь. Цезарь радостно взвизгнул и, виляя хвостом, поставил ей на грудь тяжелые лапы. От боксера пахло тоской и запущенностью. Люся потрепала беднягу за ухом и надавила кнопку соседского звонка. За дверью никто не шевельнулся.
— И не звони, — сытой уткой вывалилась из лифта тяжелая тетя Клава, зимой и летом торгующая семечками. — Зинка с хахалем в Крым укатила, а зверюгу бросила на произвол судьбы.
Цезарь, подрагивая ухом, внимательно слушал, коричневые глаза подернулись сентиментальными слезами.
— Какое свинство! — возмутилась Люся. — Платить предательством за верность и любовь!
Правильно истолковав ее слова, собака лизнула Люсе ногу и, деликатно оглядываясь, зашла в квартиру.
— Супа хочешь? — спросила хозяйка гостя. — Я наварила куриного супа, а они разъехались. Цезарь благодарно скульнул. Когда он жадно поел, чавкая, как свинья и разбрызгивая мутные жирные капли по полу, она тщательно вытерла тряпкой собачью морду, наколотила в кружке растворимого кофе и пошла в зал, к телевизору. Черная сосущая воронка в сердце, куда со свистом улетали все мысли и чувства, затянулась маслянистой пленкой удовлетворения. В Люсе нуждались, она сделала доброе дело и теперь обласкана благодарным преданным взглядом.
Они сидели на диване, как в инкубаторе — под теплым яичным светом, окрашенным старым торшером. Люся смотрела глупое, несуразное, пустое кино, а Цезарь лизал ей пятки.
Бог создал собаку, чтобы учить людей благородству, — думала Люся, брезгливо представляя, что сейчас делает его легкомысленная хозяйка. Кувыркается с чужим мужиком в постели? И это в страстную пятницу, когда и в мыслях грешить — преступление. Отношения с Богом у Люси складывались непростые. С одной стороны, она старалась жить по писанию, с другой — не могла пробиться сквозь застарелую броню атеистского скепсиса. Среди ее окружения только уткообразная тетя Клава оставалась в этом вопросе честна. «Люблю Христа, — искренне восклицала она, — можно сказать — преклоняюсь! Но поверить в него не могу!» Все остальные увлеченно играли в предложенную новым временем игру — ходили по праздникам в церковь, святили куличи, крестили детей. И при этом пили, развратничали, завидовали, строили козни. Ветреная хозяйка Цезаря тоже, к слову сказать, постилась, а в чистый четверг искупалась и умотала в Крым с женатиком. Интересно, подлые люди догадываются о том, что они подлые? Или их гнусная сущность защищена особой, извращенной философией, позволяющей черное делать белым?
Из многочисленных Люсиных знакомых только подруга Евгеша имела истинно христианскую душу — не злобствовала, не осуждала, не считала чужие деньги и бескорыстно всем помогала. Но она поклонялась другому Богу, со странным гортанным именем. Ее единоверцы держались вместе, сообща молились и распевали блаженные песни, делали добрые дела, опекая стариков и сирот. Позаимствованная у чужих берегов вера пришлась Евгеше как нельзя впору, и она с наслаждением трудилась, давая всем, кто тянул за помощью руку. А вот Люся не могла найти примирение не только с окружающим миром, а даже с маленьким, личным мирком. К тому, большому, вселенскому миру, у нее была масса претензий. И главная выражалась так — где справедливость?
Не было справедливости и в личном, семейном княжестве. Муж, за которого когда-то выскочила, как в сладкий обморок ухнула, давно ее разлюбил. Жил равнодушно под боком, как вечный укор ее глупости — в наказание за поспешность выбора. Сын, такой смышленый и красивый в детстве, превратился в ленивого, неряшливого увальня, сутки напролет не вынимающего из ушей наушники. И весь этот рыхлый, мало съедобный семейный пирог держался на Люсином энтузиазме и жизнелюбии.
— Вы хотите, чтобы мир стал лучше и добрей? — спросил с экрана телевизора седой старичок, то ли проповедник, то ли философ, — Тогда следуйте простейшей формуле. Вспомните трех человек, которых вы когда-то обидели, и постарайтесь им чем-нибудь помочь. А они, в свою очередь, вспомнят еще троих… Простейшая пирамида добра, цепная реакция благостных дел.
— Как просто! — удивилась Люся. И задумалась — кому она задолжала? Вспомнилась дворничиха Надя со старой квартиры — крупная женщина с обезображенным шрамом лицом. Однажды, вынеся ей залежалую пшенку, она зацепилась о собачий, благодарный взгляд удивительно просветленных глаз. Зашла в ее каморку и увидела спящих детей, сбившихся в кучу, как кутята, на застеленном тряпьем топчане. Завязались легкие отношения — Люся приносила одежду сына, из которой он вырастал, и остатки еды. А Надя торопливо читала ей свои стихи из замызганной толстой тетрадки и рассказывала про детей. А потом благодетельница трусливо сбежала, когда осмелевшая Надя наивно предложила ей покрестить свою младшенькую. Потому что с ужасом представила, как свалятся на голову новые родственнички, а то и вовсе бесцеремонно въедут на ее квадратные метры. Половинчатая доброта, опасливая добродетель… Как сложилась судьба этой бедной женщины, где теперь ее выросшие дети?
Вслед за Надей всплыл образ Нины, шумной, взбалмошной дамы, набившейся в подруги лет десять назад и терпеливо сносящей Люсино пренебрежение. С ней было удобно и не обременительно — вызвать, когда тоскливо, одним щелчком пальцев, и так же отослать назад, в черную пустоту забвения. Но оказалось, что у Нины есть душа и своя гордость, а Люсину бесцеремонность она великодушно прощала, как мы прощаем недостатки тем, кого любим. Однажды Люся перешла границу, и Нина исчезла, растворилась в небытие, вспоминаемая изредка и все так же небрежно.
Следуя рекомендации седого философа, Люся подобралась к третьей точке душевной боли, но, как ни старалась, не могла ее нащупать. Она знала, помнила, ощущала — есть третий, не чужой для нее человек, которого она сильно обидела, но кусочек извилины, хранящий об этом память, заплыл спасительным, анестизирующим туманом. В ногах вздохнул тоскливо Цезарь, по-старушечьи зашамкал ртом.
— Кушать хочешь? — догадалась Люся и поплелась на кухню. В остатки куриного супа покрошила корочку хлеба, подумав, порезала туда же завалявшуюся в морозилке сардельку. Цезарь ел, виляя обрубком хвоста. И, глядя на этот половинчатый хвост, Люся вспомнила!
Ей пятнадцать лет, а старшей сестре 19. Она режет на кухне овощи, Алена драит квартиру, мама смазывает шоколадным кремом коржи торта. Завтра приедут гости — толстая мамина начальница, ее прожорливый муж и вредная дочка фифа. Ванильно-ореховый тортик пахнет просто душераздирающе — мама, можно отрезать кусочек?
— Ты с ума сошла! -возмущается та, — Всю красоту испортишь!
— Что за привычка, — фыркает Алена, — все лучшее гостям, а нам объедки! Все равно твоя начальница стерва, и ничего не оценит! «Сожрать бы ночью весь торт» — шепчет она сестре. Ночью Люся просыпается от нестерпимого желания сладкого. Крадется на кухню, берет нож и выходит лунатиком на лоджию. Дерзкие Аленины слова подстегивают ее решимость. Она отрезает толстый кусок и жадно запихивает в рот. Щедрая гамма жирной сладости блаженством сводит скулы и обволакивает пищевод. А утром в квартире скандал — мама плачет и бьет по щекам Алену — это ты изуродовала десерт! Алена бросает вещи в дорожную сумку и, хлопнув дверью, уходит из дома. Люся молчит, онемев от ужаса. Почему она не кинулась следом, не призналась маме в «преступлении»? И долгие годы потом трусливо хранила молчание, наблюдая издалека, как нелепо и глупо складывается жизнь сестры. Конечно, Алена и сама могла бы вернуться домой, докопаться до истины, сняв с себя обвинения. Конечно, проклятый торт стал лишь поводом вырваться из-под назойливой маминой опеки. Но все последующие шаги — и неудачное замужество, и брошенный институт, и горе-бизнес, толкнувший в долговую яму, — были звеньями одной цепи, которую породила Люся, и которая их навсегда разлучила.
Как искупить вину перед теми, с кем была неправа? И можно ли это сделать? Как запустить механизм пусть маленького, но все же добра? Когда Люся была школьницей, она тратила карманные деньги на тюльпаны для фронтовиков. Просто шагала по майским улицам и дарила цветы дедушкам с медалями. Денег стало больше, фронтовиков меньше, а потребность творить чудеса испарилась.
Всю субботу Люся пекла торты. Ванильно-ореховые, с шоколадным кремом. А утром в воскресенье, оставив Цезаря дома, отправилась раздавать долги. Первый, самый большой торт, она передала через дворового мальчишку дворничихе Наде и, спрятавшись за буйно цветущей яблоней, видела, как вылетела та во двор, счастливо озираясь. Второй вручила Нине, точней, ее беременной дочери, которая объявила, что мама уже год работает за границей. Аленин торт она поставила на порог и, позвонив, взлетела по лестнице вверх. Как же давно она не видела сестры! Седая макушка, оплывшая фигура, неужели это она? Подняв коробку с тортом, Алена задумчиво покрутила ее в руках и вдруг спросила дрогнувшим голосом:
— Люська, неужто ты? Выходи, я по тебе соскучилась!
Светлый праздник воскресенье встретил Люсю любовью. Позвонил муж и трижды сочно чмокнул трубку. Объявился сын и пьяно объяснился в любви. Прибежала Аленина дочка с пасочкой и позвала за праздничный стол. Цепная реакция добра, запущенная вчера, уже давала плоды…