— У вас с дочкой ауры одинаковые, вы в курсе? Но в вас больше шарма, я серьезно.
— Вы любитель изюма, — поставила Надя диагноз. И ощутила себя на мужском пиджаке среди одуванчиков.
В то безумное, знойное лето падали, как перезрелые груши, самолеты, мутные воды топили сытую Европу, и в кадке на кухне самозабвенно цвела старая китайская роза, которую давно списали в утиль и не вынесли на помойку только из лени. Оглушенная солнцем Надя как всегда варила борщи, делала вкусное овощное рагу (пальчики оближешь!) и думала о жизни и смерти. Две этих полярных точки сблизились в ее сознании настолько тесно, что образовали внутри песочные часы, и Надя видела, как золотые крупинки неумолимо стекают вниз, истощая тоненький слой наверху. Смерти она не боялась, жаль было только Леночку, инфантильную мечтательницу, глубоко зарывшую голову в песок несбыточных грез, навеянных романами и сериалами. Дрессировщица цифр и формул, талантливая аспирантка, она была анекдотично беспомощна в быту, доверчива и наивна с мужчинами.
Надя просто видела того проходимца, того вальяжного хама и альфонса, который запудрит девочке мозги, влюбит ее в себя и поселится в их квартире, пользуясь тем, что Надя уже на том свете и оттуда его не достанет. И поэтому тихонько молила Бога, чтоб тот не прибрал ее раньше, чем дочь обретет хоть какую-то стабильность в жизни. А за этой просьбой розовело рыльце другой — кабы внуков еще дождаться, да потискать, пощекотать губами бархатные ножки, умилиться первым словам и шагам, почитать им «Три поросенка». Вот и получалось, что смерти Надя боится, и у Бога просит много, потому как нет ничего дороже простого человеческого счастья.
С мужем Надя рассталась давно, о любви уже не помышляла. Во-первых, кому нужна немолодая тетя с вислыми щеками, когда везде, куда ни плюнь, бродят нарядные куколки с голыми ножками, с сочными грудками, выпрыгивающими из вырезов — «возьми меня», «нет, меня!». А если и найдется вдруг оригинал, такой, прямо скажем, извращенец, предпочитающий сочному персику вялую сладость изюма, то вряд ли его душа окажется созвучной Надиной.
Впрочем иногда (все реже и реже) ее пробивало, и тогда она видела себя сидящей на мужском пиджаке среди одуванчиков. Впереди — голубая лента воды, в теплом воздухе — медовая вязкость, и только нежное дыхание рядом, журчание воды, да порхание стрекоз. Всему свое время — разве это не аксиома? Солидной даме стыдно мечтать о любви, непристойно заглядывать в глаза встречных мужчин, вздрагивать, как девочке от случайных прикосновений в трамвае, задыхаться во сне от жгучих ощущений. Ее искания давно должны переместиться в сферу духовного, вечного — не религии, так изотерии, познания законов Вселенной. А Наде все недосуг, ей бы в земном разобраться. Почему, — колотит жгучий вопрос, — еще в седьмом классе все изучили басни Крылова, а высмеянные им пороки не просто живут, а процветают? Почему поклоняются хапугам, ловко прибравшим к рукам народное богатство, а не бессребреникам-поэтам? Почему не тургеневские девушки, а развратные, алчные стервы становятся избранницами принцев? Мысли рождались в рифмованные строчки и Надя, стыдясь своей слабости, записывала их, где придется — на салфетках в столовой, на обрывках газет. Ну разве это не смешно — старая тетка, украдкой царапающая стихи?
Озабоченная судьбою человечества, и столкнулась Надя у рабочего лифта с незнакомым, не броской внешности, не очень молодым мужчиной. Столкнулась и даже его не заметила, а мужчина возьми и окликни.
— Простите, вы не подскажете…
— Да? — оглянулась Надя, рассеянно скользя глазами по плохо выбритым впалым щекам, по очкам в старомодной оправе.
— Скоро ли осень? — серьезно спросил мужчина. И Надя, зачем-то взглянув на часы, так же серьезно ответила: «через неделю».
Они рассмеялись одновременно, и Наде показалось, что она видела этого человека, более того — близко знала, только очень давно.
— Ну вот, — вздохнул незнакомец досадливо. — Ждал этого лета, ждал, а оно возьми и закончись!
На вид лет сорок пять, не больше. В карих глазах, затянутых солнечной паутинкой, прыгали веселые бесенята, а остального Надя не рассмотрела. Стоять с незнакомцем на лестнице было глупее глупого, но и уходить почему-то не хотелось. Сделав над собой усилие, Надя вежливо улыбнулась и зашагала дальше. А в спину игривым снежком догнала фраза:
— А вы любите получать письма?
— Что? — оглянулась она.
— Свой эмэйл не дадите? — На лице мужчины застыло ожидание. И она скороговоркой продиктовала электронный адрес Леночки.
Лето догорело дотла, рассыпав по городу пепел осени. Убегая рано на работу и, не спеша, возвращаясь в сумерках, Надя анализировала прожитую жизнь и казалась себе неудачником-золотоискателем, который, просеяв тонны руды, сумел намыть лишь несколько золотых крупинок. А где золотая жила или хотя бы один самородок? А ведь в юности она, как и Леночка, верила в собственную избранность и нисколько не сомневалась, что мир ей обязан чудом. Никто никому не обязан, ребята, мы гости на этой планете… Как жаль, что эта простая мудрость открывается лишь с годами.
Надя совсем забыла о странном случае у лифта. Но как-то вечером споткнулась о загадочный взгляд дочери.
— У тебя появился поклонник? — догадалась мама.
— Что-то похожее, — улыбнулась Леночка. — Правда, виртуальный пока. Впрочем, утверждает, что мы знакомились, но я не помню. Очень не глупый и с чувством юмора. А сегодня у нас свидание.
— Дай-то Бог, дай-то Бог, — молилась мысленно Надя, утрамбовывая белье в разинутую пасть стиральной машины. А жадное воображение уже рисовало ей вместо рубашек сына и Леночкиного кружевного белья фланелевые распашонки. И грезился дом с деревянным полом, большая глиняная ваза с букетом полевых ромашек, нежаркие косые лучи, упавшие сквозь тюль, как сквозь сито, на темно-зеленую скатерть, и серебристый детский смех за окном. «Мама, мы проголодались! Ужин скоро?» — доносился из сада счастливый голос Леночки. Господи, откуда все это, откуда, если она никогда не жила в частном доме?
Дочь вернулась потухшей. Раздраженно стянула платье, смыла резкими движениями косметику и полезла в холодильник.
— Ты голодная? — удивилась Надя, — А как же кавалер?
— Это просто анекдот, — отозвалась Леночка. — Впрочем, как вся моя жизнь. Кавалер из дома престарелых! Ему лет пятьдесят, не меньше. Откуда у него моя электронка, ума не приложу. Неужели, кто-то решил разыграть?
— Вот как, — удивилась Надя, развешивая белье. И, чувствуя, как немеют ноги, а по спине пробежал сквознячок, присела на стул. — А какой он из себя? Я имею ввиду внешность?
— Я что, рассматривала, мама? — возмутилась Леночка. — Старпер он и есть старпер! Пегие волосы, в очках… Но умный, конечно, этого не отнять. Даже оригинальный…
Надя жила в девятиэтажке, с лифтом и мусоропроводом, как положено. Так что была избавлена от обременительных походов с ведром на помойку. Но сейчас она зачем-то кинулась на кухню, схватила помойное ведро и, мазнув помадой губы, вылетела на улицу. Интуиция не подвела — в темном дворе на лавочке сидел ее случайный коридорный знакомый и курил, вертя в пальцах кленовый лист.
— Добрый вечер, — сказала Надя, присаживаясь рядом.
— Добрый вечер, — ответил он. — У вас с дочкой ауры одинаковые, вы в курсе? Но в вас больше шарма, я серьезно.
— Вы любитель изюма, — поставила Надя диагноз. И ощутила себя на мужском пиджаке среди одуванчиков.
— Нет, — возразил он спокойно. — Экзотических фруктов.
Фамилия у него была сочная — Пряников, и звали так же вкусно — Гриша. И отношения с ним завертелись с невероятной скоростью. Переписка, перезвонка, прогулки по ночному, пустынному городу. Вначале Наде казалось, что новый друг оригинальничает, потом поняла — он и впрямь не такой, как все. Гриша презирал деньги, брезговал политикой и жил не в двадцать первом, а во всех веках одновременно. Он был историк и философ, и к его душе не приставала накипь мелкого и суетного. Он был женат на обычной стервозной бабе, которая время от времени требовала то шубу, то новые сапоги и устраивала дома скандалы. И Гриша, чтобы спастись, писал научные статьи, отправлял в журналы, и откупался от супруги гонорарами. Наде из левых денег ничего не перепадало. Пряников вообще ей ничего не дарил, вероятно считая, что материальное — пыль по сравнению со звездной галактикой его таинственной души. И Надя была с ним в этом солидарна.
Эти два осенних месяца так перевернули ее жизнь, наполнили таким содержанием, что она ощущала себя если не другим человеком, то помолодевшей лет на двадцать. Дочь, лишившись привычной опеки матери, пробовала, было, бунтовать, но уже смирилась. Научилась делать яичницу, и бросать в машинку грязные вещи.
— Сегодня мы прощаемся с осенью, — сказал однажды Пряников и повез ее на трамвае за город. Они долго шли по изъеденной ямами улице, и Надя счастливо вдыхала запах прелых, проквашенных дождями листьев. Потом так же долго открывали ржавый замок на дверях покосившейся деревянной хибары. А когда распахнули ставни, и в дырочки старенькой тюли прорвались бледные струйки света, Надя ахнула. На столе, застеленной плотной зеленой скатертью, стояла пузатая ваза с засохшим букетом ромашек.
— У меня дежа вю! — прошептала она. — Я это видела!
— Может быть, может быть, — отозвался Гриша, колдуя над допотопным самоваром. Это дом моей бабушки. Здесь я прячусь от мира.
Что он сказал ей в тот странный день? Обманный, волшебный, прощальный? Да ничего особенного. Что она его радость и чистый родник. Что хочет с ней вместе состариться. И еще одну странную фразу, занозой засевшую в сердце: «Для поэтесс мужчин не придумано. Вот почему ты одна».
— А ты? — спросила она.
— Я?…
Больше они не встречались. Письма к Пряникову не доходили, электронка давала сбой. Телефонный номер не набирался, будто не существует в природе. А попытка разыскать дом бабушки не увенчалась успехом. Не нашла Надя той улицы. То ли марку трамвая перепутала, то ли выпавший снег изменил ландшафт и сделал все окраинные улицы близнецами. То ли домик снесли, а участок разровняли экскаватором. Но Пряников (горько до слез!) оказался фантомом и растворился в воздухе. А может, это скупая на подарки судьба забрала у Нади пряник, чтоб взамен испечь для дочери торт? Тогда она не в претензии. Материализовались же, пусть не на долго, ее грезы о доме, вазе, ромашках. Материализуются, и детские голоса в саду.