Так, это что-то новое. Значит, Валентина все уже знает. И из деликатности молчит.
Марго дала себе слово о работе не говорить. И поскольку разговор выруливал на запретную тему, она заставила себя встать и начала прощаться. Уходить было тяжело: дома ее никто не ждет, такса Дуся у родителей, холодильник пустой. Зато раковина полная.
— Валентина Федоровна, спасибо вам, дорогая. Мне сегодня так нужно было посидеть, поговорить с хорошим человеком. Вы простите меня за все мои штучки, я, в общем-то, не сволочь. Просто я к хорошему не очень привыкла. Не умею я по-хорошему. Придется, наверное, учиться. Дома у нас было совсем по-другому. И почему-то мне все время по морде достается. Ну и я сама тоже хороша…
Слезы уже перелились через край и вместо того, чтобы медленно стекать по щекам, быстро собрались под носом. Остановить их не было никакой возможности.
Валентина вдруг вытянула сумку из рук Марго и молча отвела ее из коридора назад на кухню. Через минуту они опять сидели за столом, покрытым скатертью, на которой еще валялись крошки от печенья.
Валентина собрала крошки ладонью и стряхнула их в кормушку для птиц за окном.
— Поговорим? — Здесь, на своей территории, она чувствовала себя хозяйкой. — Тебя мама как в детстве звала?
— Ритка…
— Давай, Рита, выкладывай все начистоту. Если уж ты сегодня у меня оказалась, идти тебе, видно, больше не к кому. Так ведь?
Марго с готовностью кивнула. То, что ей говорили «ты» и называли ее просто Ритой, сделало сразу все простым. Вот сидит умная, прожившая жизнь женщина, и она готова выслушать ее. А Марго готова ей все-все рассказать.
И она рассказала про свое некрасивое детство, про «Почетного железнодорожника», про отца, которого бабка до сих пор «желторотец» зовет. Про то, как старалась, как сама всего добилась и как помочь было некому. Про Сухова, про его женщин, с которыми он не может разобраться, про то, как он испугался и в лёгкую отказался от нее, и на совещании сделал вид, что, вообще, не причем. И что совсем непонятно, почему ее так срочно и без объяснений решили выкинуть из компании. Неужели это Жан-Жак в ее отсутствие постарался? И вот теперь, когда рухнуло все – и карьера, и Сухов — выясняется, что у нее шесть недель беременности.
— Валентина Федоровна, ну вы подумайте, куда мне рожать. Тем более, от него. Мне не то что за ребенком, мне за собакой ухаживать некогда, вечно ее родителям подбрасываю. Я весь вечер на вас смотрела, завидовала. Такие внуки чудные, вы одна никогда не останетесь… А у меня резус…
— Рита, Рита, все ты в жизни перепутала. Зачем ты с ним связалась? Ты что, еще не знаешь: такие, как он, на любовницах не женятся…
— Я же для него на все была готова…
— Ты-то да, а он, видно, не очень. А потом, ты женщина одинокая, прости, свободная. А у него детей двое и жена.
— Да плевать я хотела на его жену…
Валентина лепила из пластилина, брошенного детьми тут же на круглом столе, какую-то замысловатую фигурку. Потом выпрямила спину и посмотрела на Марго.
— Слушай, Рита, а ты никогда не задумывалась о том, сколько боли ты причинила этой женщине? Вот жила она, тебя не трогала, а ты ей, может, все поломала. И сейчас ей и уйти некуда, и остаться нельзя. И на мужа глаза не глядят, убила бы. Так ведь тоже может быть. Не думала об этом?
Марго вспомнила улыбку и прищуренные глаза его жены. Вспомнила, как ненавидела ее, как хотела, чтобы она исчезла. Куда-нибудь и навсегда.
— Не думала.
Валентина помолчала, потом быстро скатала пластилиновую фигурку в колобок.
— Не хотела тебе рассказывать. Но расскажу. Ты, вот, моих внуков хвалила. Да, хорошие ребята, и я их люблю. И они меня любят, бабушкой зовут. Только они мне совсем не внуки. И Катя мне совсем не невестка. Она дочь. Только не моя, а мужа.
У него, пока я детей растила и огурцы в банки закатывала, тоже на стороне любовь образовалась. Сначала одна, потом другая. Так вот и жили. У нас дети болели очень, я с ног валилась. А он тогда все мне жаловался, как ему трудно. Говорил, что я его должна во всем поддерживать и понимать.
Я всегда должна была его понимать. Как ему тяжело, как его не ценят, как ему все гадят, как он устал, как у него в поясницу «вступило», как ему все надоело и так далее. Честно тебе скажу, хотелось уйти, но все не до того было. То один заболеет, то другой. То денег нет, то его самого из депрессии надо вытаскивать. И потом, конечно, что врать. Не уходила, потому что некуда было, потому что любила его, наш дом. И мальчишек было жалко. И он ни в какую разводиться не хотел, не могу, мол, без тебя и детей. Это у них у всех вечная песня. Так и жила – ни туда, ни сюда.
Знаешь, раньше журнал такой был: «Хочу все знать». Так вот, я тогда поняла, что для нас, дур, которых обманывают, нужно специальное издание: «И знать ничего не хочу». И бесплатная пожизненная подписка для многодетных матерей. Хорошо он меня помучил, прежде чем успокоился. И вот мы уже и детей вырастили, и сами постарели, и Никита мой, вроде, перебесился. И вдруг появляется эта самая Катя. Она уже из новых, как ты. Терпеть не захотела, мужика своего в шею вытурила. Все за то же. А самой жить не на что. Дети – погодки, а мать – та, с кем муж мой эту Катю на свет произвел — уже на том свете…
В общем, долго рассказывать, только получилось так, что больше помогать ей некому. Вот сейчас она ребят у нас оставила, в госпиталь в ночную побежала. Утром их заберет. Вот так, Рита.
— И как же вы с ее детьми? Неужели вы их любите?
— А куда денешься? Не гнать же их в шею. Я, когда не сплю, все о нашей жизни думаю. У меня старший сын врач, ты знаешь. Так он говорит, что все наши страсти-мордасти — это сплошная химия и гормоны. Может, и так. Потому что как постарел Никита, так его из дома экскаватором не вытащить. И такой, понимаешь, стал моралист, все распущенность нынешних нравов кроет. А давно ли…
Тебе, наверное, трудно поверить, но знаешь, с возрастом так все меняется. И мне когда-то камнями хотелось забить обоих. Думала, что матери Катиной своих мук никогда не забуду. Я же с мужем десять лет, целых десять лет не разговаривала. Жили, как чужие, только перед детьми вид делала, что все нормально.
А прошло время, и жалко мне теперь и себя, и Катину мать, и дурака этого старого. Он после инфаркта, как ребенок — один в доме оставаться боится, забывает все. Тяжело. Хорошо, Катя помогает.
И теперь растут эти малявки, знают, что есть у них бабушка Валя. Ждут меня, скучают. И мне без них плохо. Наши-то ребята далеко — оба в Америке. Зовут к себе, а я не хочу. Не могу без этого дома. Здесь каждая дощечка помнит, как мы жили. Иногда счастливо, иногда не очень. Но все равно, это была наша жизнь. И она ушла, и больше уже никогда не повторится. А если бы повторилась, я, может, много чего по-другому сделала.
Занавеска по-прежнему маялась между подоконником и столом. Ходики на стене равнодушно подъедали, минута за минутой, время.
— Я тебе что хочу сказать, ты подумай, подумай насчет ребенка. Жизнь такая длинная и такая короткая. И сколько в ней такого, о чем потом плачешь, убиваешься, а изменить ничего уже не можешь. Поверь, пройдет время, ты все другими глазами увидишь. А Сухов твой… Говно мужик. И уж больно всего боится. Я точно знаю.
XII
Бабушка «Почетный железнодорожник» уже неделю требовала забрать от нее собаку. Дом без лифта, выгуливать ее некому. Дочь и зять со своими спиногрызами на даче сидят, кабачки опыляют. Марго с третьего этажа услышала визг и толчки в дверь: Дуся рвалась ей навстречу. Расцеловалась. Сначала с собакой, потом с ЖД. Сели на кухне пить чай. Кухня крошечная, столик еще меньше.
Марго тут же въехала локтем в тарелку с селедочной головой, которая с немым укором смотрела на бабушку. А та, с силой соединяя сложенные в щепотку пальцы, объясняла Марго, как именно зять опыляет соцветия: «И, тебе, пестиком в тычинки и, тебе, пестиком в тычинки… — все тычет, да тычет… Тьфу, без слез не взглянешь…».
— Баб, поклянись, что ты матери ничего не скажешь.
— Чего еще?
— Ну поклянись!
— Ну клянусь.
— Я в марте рожу.
— Тю-ю, удивила. Тебе уже внуков скоро нянчить пора, а ты только с дитем определяешься. А мужик твой как?
— Мужик не знаю. Без мужика обойдемся.
— Ты чего это, замуж за него не пойдешь?
— Ты, ведь, мне поможешь, баб?
— Так это что ж, опять мне на четвертый этаж пешком шкандыбать, как с Дуськой?
— Я тебя к себе возьму. Я специально приехала тебя просить. Или мне няньку чужую брать?
— Сказала еще – «чужую». Сами управимся. Ты кого хочешь-то? Девку?
— Мальчишку.
— Ну вот еще, мальчишку. Я на мальчишку не согласна. Знаю я их. Насмотрелась на этих мальчишек и дома, и в нашем депо. Давай, девку рожай.
— Баб, пусть лучше будет мальчик. Чтоб так, как мы, не мучился. Вот скажи, ты от дедушки много радости в жизни видела?
— Да какая радость, какая от него радость? То с одной бабы его сыму, то с другой. И всё депо знает. Хотела его как-то на Товарищеском суде засудить. А как помер, так жалко стало. Ведь хорошо жили. Любила я его. И он меня.
— Да ты же говоришь, что то с одной, то с другой — снимала?
— Ну, снимала. Эх, Ритка, не жила ты еще по-настоящему, не понимаешь, что такое муж. Вот, я старуха давно, а в душе до сих пор осталось, как мы с ним на электричке зимой ехали, как он руки мои себе за пазуху положил, а шапку свою на меня надел, чтоб не мерзла. И знаешь, только вспомню, как колеса тогда стучали, как сердце его под рукой у меня билось, так все другое уже и неважным кажется.
— А как же «знамя» твоё дурацкое? Баб, ну что ты плачешь?
© Татьяна Шереметева